Психологические типы. Юнговская типологическая модель - [71]

Если пассивная форма фантазии нередко носит на себе печать болезненного или, по крайней мере, ненормального, то ее активная форма принадлежит нередко к высшим проявлениям человеческого духа, так как в ней сознательная и бессознательная личности субъекта сливаются в одном общем объединяющем произведении. Фантазия, сложившаяся так, может быть высшим выражением единства известной индивидуальности и даже создавать эту индивидуальность именно при помощи совершенного выражения ее единства (ср. понятие “эстетического настроения” у Шиллера). По-видимому, пассивная фантазия обычно никогда не бывает выражением достигнутого единства индивидуальности, так как она, как уже сказано, предполагает сильную диссоциацию, которая со своей стороны может покоиться только на столь же сильной противоположности между сознанием и бессознательным. Фантазия, возникшая из такого состояния через вторжение в сознание, именно поэтому никогда не может быть совершенным выражением объединенной в себе индивидуальности, но будет преимущественно выражением точки зрения бессознательной личности. Хорошим примером тому может служить жизнь Павла: его обращение в христианскую веру соответствовало принятию дотоле неосознанной точки зрения и вытеснению прежнего антихристианского образа мыслей, который впоследствии обнаруживался в его истерических припадках. Поэтому пассивная фантазия всегда нуждается в сознательной критике, если она не должна односторонне давать дорогу точке зрения бессознательной противоположности. Напротив, активная фантазия как продукт, с одной стороны, сознательной установки, отнюдь не противоположной бессознательному, с другой стороны, бессознательных процессов, также не противоположных сознанию, а лишь компенсирующих его, нуждается не в критике, а в понимании.

Как в сновидении (которое есть не что иное, как пассивная фантазия), так и в фантазии следует различать явный и скрытый смысл. Первый выясняется из непосредственного созерцания фантастического образа, этой непосредственной манифестации фантастического комплекса представлений. Конечно, явный смысл почти и не заслуживает названия — в фантазии он всегда оказывается гораздо более развитым, чем в сновидении — это, вероятно, должно проистекать из того, что сонная фантазия обычно не нуждается в особой энергии для того, чтобы действенно противостоять слабому сопротивлению спящего сознания, так что уже мало противоположные и лишь слегка компенсирующие тенденции могут дойти до восприятия. Напротив, бодрствующая фантазия уже должна располагать значительной энергией для того, чтобы преодолеть тормозящее сопротивление, исходящее от сознательной установки. Чтобы бессознательная противоположность дошла до сознания, ей необходимо быть очень важной. Если бы эта противоположность состояла лишь в неясных и трудно уловимых намеках, то она никогда не смогла бы настолько завладеть вниманием, т. е. сознательным либидо, чтобы прорвать связь сознательных содержаний. Поэтому бессознательное содержание приковано к прочной внутренней связи, которая именно и выражается в выработанном явном смысле.

Явный смысл всегда имеет характер наглядного и конкретного процесса, однако последний, вследствие своей объективной нереальности, не может удовлетворить сознания, притязающего на понимание. Поэтому оно начинает искать другого значения фантазии, — ее толкования, т. е. скрытого смысла. Хотя существование скрытого смысла фантазии сначала вовсе не достоверно и хотя вполне возможно оспаривать даже и саму возможность скрытого смысла, однако притязание на удовлетворительное понимание является достаточным мотивом для тщательного исследования. Это отыскание скрытого смысла может сначала иметь чисто каузальную природу, при постановке вопроса о психологических причинах возникновения фантазии. Такая постановка вопроса ведет, с одной стороны, к поводам, вызвавшим фантазию и лежащим далее, позади; с другой стороны, к определению тех влечений и сил, на которые энергетически следует возложить ответственность за возникновение фантазии. Как известно, Фрейд особенно интенсивно разрабатывал это направление. Такого рода толкование я назвал редуктивным. Право на редуктивное понимание ясно без дальнейших разъяснений и точно так же вполне понятно, что этот способ толкования психологических данных дает некоторое удовлетворение людям известного темперамента, так что всякое притязание на дальнейшее понимание у них отпадает. Когда кто-нибудь издаст крик о помощи, то этот факт будет достаточно и удовлетворительно объяснен, если мы сможем доказать, что жизнь данного человека в данный момент находится в опасности. Если человеку снится уставленный яствами стол и доказано, что он лег спать голодным, то такое объяснение сна удовлетворительно. Если человек, подавляющий свою сексуальность, например средневековый святой, имеет сексуальные фантазии, то этот факт достаточно объяснен редукцией на подавленную сексуальность.

Но, если бы мы захотели объяснить видение Петра ссылкой на тот факт, что он голодал и что поэтому бессознательное побуждало его есть нечистых животных, или же что поедание нечистых животных вообще лишь исполнение запретного желания, то такое объяснение дает мало удовлетворения. Точно так же наш запрос не будет удовлетворен, если мы захотим свести, например, видение Савла к его вытесненной зависти, которую он питал к роли Христа среди его соотечественников и при помощи которой он отождествлял себя с Христом. В обоих этих объяснениях может быть доля правды, но к психологии Петра или Павла, обусловленной духом их времени, объяснения эти не имеют никакого отношения. Это объяснение чересчур просто и дешево. Нельзя трактовать мировую историю как проблему физиологии или как вопрос личной скандальной хроники. Эта точка зрения была бы слишком ограничена. Поэтому мы вынуждены значительно расширить наше понимание скрытого смысла фантазии, прежде всего в смысле причинности: психологию отдельного человека никогда нельзя исчерпывающе объяснить из него самого, но надо ясно понять, что его индивидуальная психология обусловлена современными ему историческими обстоятельствами и как именно. Она не есть лишь нечто физиологическое, биологическое или личное, но и некая проблема истории того времени. И потом, никакой психологический факт никогда не может быть исчерпывающе объяснен только из одной своей причинности, ибо в качестве живого феномена он всегда неразрывно связан с непрерывностью жизненного процесса, так что, хотя он, с одной стороны, есть всегда нечто ставшее, с другой стороны, он все же есть всегда нечто становящееся, творческое.