Псевдонимы русского зарубежья - [51]

.

Трагедию именно такого, цельного человека и показывает Булгаков в пьесе «Бег» вопреки авторам мемуаров (напомним, что его всегда волновала возможность незаурядного, порой гениального, порой высокопоставленного человека остаться самим собой, не предать свою цельность и свои убеждения – см. «Роковые яйца», «Собачье сердце», «Мольера», «Мастера и Маргариту» и др., где эта проблема становится судьбоносной). Итак, масштаб личности, отмеченный А. Ветлугиным у Слащева, Булгаков принимает и воплощает в образе Хлудова.

Еще один довольно любопытный пример сходства их мыслей, порой мучительных и мрачных, вычитывается в уже упоминавшемся эссе Булгакова «Грядущие перспективы», написанном в ноябре 1919 г. и опубликованном им в газете «Грозный», и нескольких статьях А. Ветлугина того же периода. В их творчестве эти статьи занимают неравноценное место: у Булгакова это первое (по крайней мере опубликованное) произведение, для Ветлугина это журналистские будни. Вопрос, который задает в эссе Булгаков: а что же будет с нами дальше? – в ноябре 1919 г. задают уже многие из тех, кто был настроен против большевиков.

Оба автора столкнулись на путях Добровольческой армии с оскорбительным безразличием гражданского населения, и у обоих есть жесткие определения бездействующего, паразитирующего юга, увиденного собственными глазами:

Теперь, когда наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую ее загнала «великая социальная революция», у многих из нас все чаще и чаще начинает являться одна и та же мысль.

Эта мысль настойчивая.

Она – темная, мрачная, встает в сознании и властно требует ответа.

Она проста: а что же будет с нами дальше?

Мы проанализировали свое недавнее прошлое. О, мы очень хорошо изучили почти каждый момент за последние два года. Многие же не только изучили, но и прокляли.

Что же будет с нами?..[369]

В том же году чуть раньше А. Ветлугин пишет о вере в будущее освобождение России, о том, что

[…] придет очередь изголодавшегося, истосковавшегося от безработицы и застоя севера освобождать юг от маразмов бездарности, растления, паразитизма.

Ходишь по Ростову, Екатеринодару, Новороссийску, присматриваешься, прислоняешься, останавливаешься – и с какой-то душащей радостью думаешь: какое все же счастье, что здесь лишь начало, лишь этап, а жить и строить будем там, в милой широкой Москве, в строгом мощном Петербурге![370]

О двух «югах России» (А. Ветлугин) пишет и Булгаков:

Расплата началась.

Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю. И все, все – и они, бестрепетно совершающие свой долг, и те, кто жмется сейчас по тыловым городам юга, в горьком заблуждении полагающие, что дело спасения страны обойдется без них, все ждут страстно освобождения страны.

И ее освободят[371].

Ожидать искренности от Ветлугина, сотрудничающего в газете ОСВАГа, не приходится, в 1919 г. даже ему, обладающему, по словам Е. Д. Толстой, «фантастической информированностью» и «необычайным знанием материала», не дано понять исхода событий. Но из статьи в статью под разными псевдонимами он пишет о победах Добровольческой армии, предсказывая ей близкий триумф. Так оценивается, например, завоевание Воронежа: «Еще один “красный Верден” не оправдал репутацию “неприступности”. […] Взятие Воронежа есть начало конца генерального сражения. Развязка близка»[372]. Он торопится настолько, что даже успевает объявить о взятии Петрограда: «Получение снаряжения и танковой армии ген. Юденича, с одной стороны, и невозможность для красных бороться одновременно на четырех фронтах решили судьбу Петрограда»[373].

Там, где А. Ветлугину положено быть оптимистом «по службе», Булгаков живет верой или заклинает самого себя: «Мы будем завоевывать собственные столицы. И мы завоюем их»[374].

Порой ход их мысли совпадает удивительным образом: именно так в дни тяжелых боев и высокого напряжения духа оба писателя подоплеку происходящего усматривают даже не в революции как таковой, не в ошибках тех или иных политиков или военачальников. Для них первопричина в том, что в России с традиционно важнейшего места на аксиологической шкале стронут труд. Булгаков с завистью вглядывается в фотоснимки мирного труда в других странах:

Недавно мне пришлось просмотреть несколько экземпляров английского иллюстрированного журнала.

Я долго, как зачарованный, глядел на чудно исполненные снимки.

Колоссальные машины на колоссальных заводах лихорадочно день за днем […] куют, чинят, строят… […] На Западе кончилась великая война великих народов. Теперь они зализывают свои раны. Конечно, они поправятся, очень скоро поправятся!

И всем, у кого, наконец, прояснился ум, всем, кто не верит жалкому бреду, что наша злостная болезнь перекинется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъем титанической работы мира, который вознесет западные страны на невиданную еще высоту мирного могущества.

А мы?

Мы опоздаем…

Мы так сильно опоздаем, что никто из современных пророков, пожалуй, не скажет, когда же, наконец, мы догоним их и догоним ли вообще?[375]

А. Ветлугин, много размышляющий о том, что Добровольческая армия не объявила в будущем устройстве России приоритет труда, видит вокруг всеобщее нежелание трудиться, которое наносит стране значительно более ощутимый удар, нежели так называемый «позорный Брестский мир»: