Псаломщик - [30]

«Вот так вам, шкуркам! – наливается он силой и спокойствием, затем подмигивает темным окнам Наташиной квартиры, где спит она сама, обняв ангельского облика дочку. Он чувствует себя львом – главой прайда. – Кому вы нужны, кроме меня! Пойду, схожу…»

Грека вышагивает из апартаментов в неглубокую лужу, успевает начерпать в туфлю черной воды с раскисшим в ней его же собственным окурком. Однако ничто не смущает его львиного величия. Грека слышит, как в крови его возгорается. Это возгорается светлое чувство Наташиной спины. Он достает из багажника розы в бутонах, пересекает территорию дворика и входит с этими розами в подъезд засыпного двухэтажного дома, отстроенного пленными немцами на века.

Настойчивые звонки разбудили Наташу.

– Кто? – спрашивает она из-за запертой двери. – Кто здесь?

– Твоя жиголо – здэсь. Фыгар-ро – там! – шутит Грека, давая понять, что все происшедшее восьмого марта уже не должно огорчать голубков Наташу и Ваню. – Ти адынь? У тэбья нэ всье дома?

– Адынь, адынь, погоди… – отвечает она и уходит, чтобы вернуться.

Вернулась, открыла дверь – и в Греку полетели его сумки, его сумочки, подсумки, нессесеры, бумаги и запасные записные книжки.

– Чего тебе надобно, старче? Корыта вашего в глаза не видела, брала его уже треснутым, вернула в целости и сохранности…

Она сказала это, запахнула халат и поглядела Греке прямо в глаза. Халат запахнула, но одно, лучшее в мире колено, она оставила нагим и продолжила:

– Не щурься, как на именинах… Я подам на тебя в суд за умозрительное изнасилование. Знаешь, что такое conceptual rape? Вот поезжай в свою гостиницу и готовь бабки. Да, это грустно, но нам заповедано веселиться…

Грека знал: Наташа, когда захочет, бывает холодна так, что в зажигалке сгущается газ, когда она держит ее в руках. Сейчас от ее ночного холода у Греки заныла искусственная челюсть…

– Нэ буд такым жестокым… – сказал он. И походя соврал: – Я отложил поездку в село Копылиха – ми едэм на Канары…

Она, как золотая рыбка, ничего не ответила. Лишь небрежно вложила запасную искусственную челюсть Греки в его свободную от букета руку, хвостиком халата махнула – и захлопнула за собой металлическую дверь.

Грека захлопнул рот, сглотнул. Он пошел обратно через двор, освистанный автомобильной сигнализацией. Он тихо плакал без ожидаемой ласки. Но нет ничего омерзительней плачущего от жалости к самому себе мародера и растлителя…

Своей каменной неприступностью Наташа навела Греку на неожиданную мысль. Он подумал, что когда-нибудь торговать русским хлебом и владеть русской собственностью будут эти русские бабы. Они будут решать – какую кому долю выделить, а не наоборот. Это право русских на их отеческой земле… Греке возомнилось, что все русские сговорились и своим стоическим безмолвием хитро приближают приход русской власти.

И она придет, если всем этим наташкам не помочь бесследно вымереть через пару десятков лет. Вместе со своей зыбкой – русским лесом – они должны уйти в черные и безводные пустыни небытия…

«Поезжай же ты, наконец, в свою гостиницу…» – давно и настойчиво сигналил его толстый кишечник. Смятенный Грека не посмел ослушаться, потому что уже вовсю пускал шептунов и нежданчиков.

Влекомый смутными потоками желаний, он поехал в гостиницу. В мощные лучи фар попала пеструха, отбившаяся от насеста, и, подскакивая в конвульсивных антраша с батманами, она бежала до самого выезда на бетонку…

Грека остановил езду и вышел из салона. Он решил сделать экзотический жест, поймать курицу, привезти ее живьем, прямо с «ко-ко-ко» в гостиничный ресторан и бросить поварятам на кухне с тем, чтобы сотворили сациви.

– Джип… джип… – начал он по-грузински разводить политесы с курицей, строить ей куры. Та стояла, обиженно нахохлившись в световой дорожке от фар. – Кути-кути-кути… – перешел Грека на ласковый местный. И тут с воплем «Отдай сухари!» его чем-то крепко приласкали по затылку. Показалось Греке, что ярко вспыхнули и погасли фары – это погасло его изуродованное сознание. Вот поди, подумай: где ждет твою умную голову кирпич-пережог?

19

– А ты что, стал таким набожным? – Мы с Юрой встречаемся взглядами в зеркальце заднего обзора. – Ты, старый циник?

– Похоже, что так.

Юра лишь пожал плечами.

– В святые метишь, керя?

– В царские опричники, керя.

– Нет, это напрасно. Оставайся на месте. Батюшкой станешь, а, возможно, и митрополитом. Мы, нищие, тебе поможем. А что? Я – царь, ты – патриарх! Алешка, едрена мать, ты кем хочешь быть?

– Здержинским! – не скрывает Алеша.

– Неплохо. Неплохо, и прямо по Маяковскому.

– Не знаю никакого Твояковского.

– Все равно заметано. Заявления пока не пиши. А что, Петюхан? Клобукоуважаемое священство очень даже неплохо живет. «… Радуйся, кукурузо, пище презельная и пресладкая-а-а…» Кстати, вспомнил старинный анекдот. Один богатый помещик пригласил в свою фазенду губернатора. Посреди церкви, как у вас принято, разостлали ковер и поставили кресло для вип-персоны. А местный батюшка во время самого богослужения разволновался, впал в умиление чувств: «Мир всем! – говорит и прибавляет почтительно: – И Вашему Высокопревосходительству!» Смешно?