Псалмы Ирода - [40]

Бекка содрогнулась. Мало ей своих призраков!

— Но я ведь еду на праздник Окончания Жатвы, — сказала она. — Если кто-нибудь захочет на мне жениться, я уеду жить в другое место (что Боже упаси) и тогда уж никак не смогу стать вещуньей в Праведном Пути. Да и захочу ли я этого, вот вопрос.

И снова эти зубы — острые, белые, совсем как на изображении посланного Богом Голода или как жадный оскал Адонайи.

— Я ж тебе сказала, до нас доходит множество слухов. Ты же не хочешь покинуть Праведный Путь; это правда, которую ты отрицать не станешь. Раз па так любит тебя, он сможет запросить очень много с того, кто захочет взять тебя в жены. Например, ты останешься здесь, а муж будет приезжать сюда только, когда ты в поре. «Кормящие жены» — такое случается иногда. Кэйти — учительница — тоже поддержит па, она ведь хочет, чтоб ты осталась. Немного найдется мужчин, способных упустить шанс получить жену, но не тащить на себе груз необходимости кормить ее. О, ты наверняка будешь жить и умрешь в Праведном Пути. Так говорит Баба Фила.

Бекка поймала себя на том, что молится, чтоб Господь Бог склонил слух к предсказаниям Бабы Филы. В них, безусловно, был смысл. И хотя Бекка никак не могла вообразить себя подкрадывающейся к человеку, который займет место хуторской вещуньи, чтоб убить его, но безымянной девчонке такое предположение казалось вполне здравым. Будущее каждой хуторской женщины неизбежно включало в себя и убийство. И лучше уж быть в союзе с рукой смерти. Куда лучше, чем однажды встретить ее во внезапно наступившей тьме в качестве жертвы.

— Ты хочешь, чтоб я поклялась отомстить за Бабу? Это и есть твоя цена за обучение меня приемам боя? — спросила Бекка.

Этот вопрос сильно позабавил девушку.

— А почему бы мне не взять заодно клятву, что ты отомстишь и за меня? Когда умрет Баба Фила, умру и я. Нет уж, спасибо! Отмщение — дешевка. Можешь заплатить мне гораздо более ценным для меня товаром. Я слышала, ты неплохая учительница. Вот поэтому я и сделала это предложение.

— Так чему же такому я могу научить, чего ты не…

Лицо девушки так побледнело, что даже губы стали не различимы на фоне кожи. Ее волосы были болезненного выцветшего желтого цвета; они обрамляли лицо клочьями, которые вырывались на свободу из тугого узла, завязанного на затылке. Только глаза и были красивы — сверкающие, голубовато-зеленые, искрящиеся живым, бешено напряженным умом.

Они буквально пылали, когда девушка ответила:

— Научи меня Жесту Признательности и Поцелую Благодарности. Обучи, как поклоняются мужскому телу, чтобы потом, когда дело будет сделано, мужчина поклонялся бы мне. Принеси мне одну из деревянных фигурок, которыми пользуются женщины, чтобы изучать мужчин. Научи, как надо ходить, чтобы глаза мужчин следили за каждым твоим шагом, а их кровь вскипала бы и влекла к тебе. Научи, как заставить их желать меня все сильнее и сильнее, и тому, как сделать так, чтоб они дрались до смерти, желая удержать меня.

Щеки Бекки пылали. Глаза же девушки светились в сумраке кухни; зрачки то расширялись, то сужались в точку. Огонь под клокочущим котлом превращал ее лицо в свирепую маску — наполовину белую, наполовину — кроваво-красную.

— Не знаю, достойна ли я, чтоб учить такому, — произнесла наконец Бекка. — Баба Фила может этого не позволить.

— Трахала я Бабу Филу в глаз! — Девчонка с силой ударила по руке Бекки, поднявшейся, чтобы закрыть ей рот. — И нечего тут жеманничать, черт бы тебя побрал! Сама знаешь, что только представляешься!

— А говорить так — грязно…

— Ничего, твои-то губы чисты. Это сказала я и скажу еще сто раз, если захочу! И никакой опасности в том нет. Никто тут не прячется, тут лишь ты да я. Самое время тебе выслушать правду, уж раз ты собираешься стать сильной и выжить.

— Но то, что ты сказала о Бабе Филе…

— А кто имеет на это больше права, чем я? — Еще несколько клочьев волос поднялись над головой девчонки; сквозь них просвечивало пламя очага.

— Никто не имеет права говорить таким языком о Бабе Филе, — ответила Бекка, сама ощущая, как проникает в ее слова непререкаемый тон ее матери. — И уж особенно ты.

— Ты только попробуй напомнить мне, что я сохранила жизнь благодаря этой старой суке, и я тебя швырну в эту печку! Как по-твоему, у меня был выбор? Я родилась лишней — ребенок с холма! Бросили, чтоб я там либо сдохла, либо чтоб меня кто-то подобрал и отнес в другой хутор. Для настоящей жизни. А не для того, чтобы влачить свои дни на чердаке и прислуживать старой, выживающей из ума вещунье. Не для того, чтоб быть лишенной всего — даже имени! А потому да, трахала я Бабу Филу в глаз, а заодно и все то, что она когда-либо сделала для меня! Пожирала дарованные мне дни, пила мою жизнь, которую накрепко повязала со своей, — вот что она со мной сделала! А теперь я — ее сторожевой пес. Вот почему она и обучила меня, как надо драться, как надо убивать, — чтоб она могла протянуть как можно дольше. А когда ее прикончат, убьют и меня. У новой вещуньи будет своя безымянная девка с холма или мальчишка, если шею Бабе Филе свернет мужик.

Девчонка сжалась в комок ярости, крикнув:

— Ну а теперь посмей мне сказать, что ты ничего этого на знала!