Псалмы Ирода - [121]

Бекка отпустила его руку. Она разом потеряла все надежды, поняв, что в его голосе и в самих словах нет ни капли лжи. В них была лишь истина, истина, открытая его глазам. Эта истина была остра, ею можно было кромсать живое сердце, чтобы приложить кровоточащие куски к изуродованной ножке Шифры. Бекка сжалась в комок, так что лоб уперся прямо в колени. Она втянула воздух длинным раздирающим горло глотком, потому что не осмелилась нарушить тишину окрестностей своими женскими воплями и слезами.

22

— Что легче, — спросил Искуситель, — знать, что действительно принадлежит тебе или что справедливо?

— Мисси! — Это слово прозвучало как приказ — четко и определенно, хотя он произнес его почти шепотом. — Мисси, просыпайтесь. Идем. Мы и так опаздываем.

Бекка кулачками стерла с глаз сон, а с лица пятна грязи, приставшие к дорожкам слез. Она сама не могла бы сказать — проснулась она или вообще не засыпала. Она не помнила той минуты, когда, изнуренная беззвучным плачем, погрузилась в глубокий сон без сновидений. Над лагерем висела тишина. Ее место — рядом с Шифрой — находилось в некотором отдалении от других.

«Место женщины, — прошипел Червь, — чтобы можно было притвориться, будто тебя тут вообще нет… до тех пор, пока ты им не понадобишься опять».

Да, это так. Мол и его скадра — и те, что имели имена, и те, что их не имели, — ухитрялись устраиваться так, что женщины и были частью их лагеря, и в то же время не были связаны с его обыденной жизнью. Их верные друг другу сердца способны на предательство. На случай внезапного нападения врага мужчины располагались так, чтоб вскочить и оказать поддержку друг другу. И только уж потом они, возможно, подумали бы о ней с Шифрой.

Потому-то ее и устроили на открытой лужайке — тени и лес лежали у нее за спиной. Часовой — тот долговязый парнишка Сарджи — явно пребывал в состоянии сильного напряжения: боялся на шаг отойти от своего поста и вообще проявить самостоятельность — например, выйти за расчищенный периметр лагеря.

Глупо. Мысли Бекки были смутны, но почему-то она сохраняла уверенность в их правоте. Если кто-нибудь нападет на них из лесу, то все сразу же…

— Мисси, скорее! — Настойчивый хрипловатый шепот доносился из зарослей, и на мгновение в кустах мелькнуло лицо Гилбера Ливи, еще более измазанное грязью и зеленью лишайника, чем ее собственное.

А затем она поняла, что он держит на сгибе руки, что барахтается и пытается вырваться оттуда. Она хотела закричать, но сдержала пронзительный вопль потери, ибо не по силам ей было одновременно кричать и, вскочив на ноги, стремительно бежать вслед за Гилбером.

Перед глазами мелькала дерюжка, в которую была завернута Шифра, это было знамя, манившее ее, заставлявшее лететь вперед, в какую-то никому не известную даль. Лес поглотил их — всех троих. Какой-то уголок сознания Бекки все еще удерживал контакт с призраком Хэтти, и тот требовал, чтобы она кричала, будила людей Мола, наводила их на след Гилбера Ливи. Но с призраком Хэтти была связана память о смерти и предательстве, так что она не могла прислушиваться к его словам с другим чувством, кроме ненависти. Она и в одиночку справится с этим гнусным похитителем детей!

А тот летел сквозь лес быстро, как ветер, бесшумно, как сумрак. Тяжелый камень в груди у Бекки раскалился докрасна, когда она поняла, что Гилбер родился в лесах точно так, как она — на хуторе, и что лесные запахи, лесные тени — неотъемлемая часть его души и тела, его крови и плоти. В любую минуту, когда он захочет, он скроется от нее, может быть, даже превратится в дерево и заберет с собой и ребенка — ему это проще простого. Гилбер все время держался так, чтобы она видела, как он мелькает где-то впереди, чтобы могла следовать за ним, но знала при этом, что все способно мгновенно измениться, что его присутствие — дар, который может быть и отнят в любую секунду; это-то ее и пугало сильнее всего.

Только тогда она перестала думать о нем и о себе как о добыче и охотнике. Хочешь не хочешь, а он был главным, тогда как она — чем-то зависимым, способным лишь выполнять отданные приказы. Что-то колкое и горькое, как желчь, обожгло ее горло. Проклятый и отнюдь не по-женски воспитанный Червь вопил в приступе багрового бешенства, уже почти ничего не соображая. Эта гнусная лесная тварь украла у нее не только сестру. Одновременно он украл у нее даже право расспросить его, право выбора, право на что-то, помимо беспрекословного повиновения. Он был таким же, как хуторяне, как альф. И незачем было ей бежать из Праведного Пути. Эта мысль все перевернула в Бекке, слив все чувства в одно — чувство бессильного гнева.

К тому времени, когда Гилбер замедлил свой летящий, пожирающий пространство бег, они уже были далеко от лагеря, а Бекка задыхалась и обессилела. Ей даже во сне не могло пригрезиться, что на свете может быть столько живых деревьев, но в том месте, где Гилбер Ливи решил обождать ее, не было ничего, кроме деревьев, затемнявших даже солнечный свет. Она оперлась, чтобы не упасть, на шершавый ствол и с ненавистью уставилась на Гилбера, стоявшего перед ней с мешком на спине, ружьем за плечом и с девочкой на руках. Бекка старалась проникнуть взглядом в самую глубину ненавистного ей сердца.