Прыжок за борт - [70]

Он признался мне, что часто наблюдал, как потухали один за другим эти теплые огоньки; ему нравилось следить, как отходят ко сну люди, уверенные в безопасности завтрашнего дня.

— Здесь спокойно, правда? — спросил он.

Красноречив он не был, значительностью отмечены были его следующие слова:

— Посмотрите на эти дома. Нет ни одного дома, где бы мне не доверяли. Боже! Я вам говорил, что пробьюсь! Спросите любого мужчину, женщину, ребенка… — Он на момент умолк. — Ну, что ж, во всяком случае, я на что-то годен.

Я поспешил заметить, что не мог он не прийти к такому заключению.

— Я был в этом уверен, — добавил я.

Он покачал головой.

— Уверены? — он слегка пожал мою руку повыше локтя. — Что ж… значит, вы были правы.

Гордость послышалась в этом тихом восклицании.

— Подумать только, что это для меня значит! — Снова он сжал мою руку. — А вы меня спрашивали, хочу ли я уехать. Уехать! Особенно теперь, после того, что вы мне сказали о мистере Штейне… Уехать! Как! Да ведь этого-то я и боялся. Это было бы… тяжелее смерти. Нет, клянусь честью! Не смейтесь! Я должен чувствовать — каждый раз, когда открываю глаза, — что мне доверяют… что никто не имеет права… вы понимаете… Уехать! Куда? Зачем? Чего мне добиваться?

Я сообщил ему — собственно говоря, это и было целью моего визита — о намерении Штейна передать ему дом и запас товаров на самых выгодных условиях. Сначала он стал брыкаться.

— Проваливайте к черту с вашей деликатностью! — крикнул я. — Это вовсе не Штейн. Вам предлагается то, чего вы сами добились. И во всяком случае, сохраните ваши возражения для Мак-Нейля… когда вы его встретите на том свете. Надеюсь, это случится не скоро.

Ему пришлось согласиться с моими доводами, ибо все его завоевания — доверие, слава, дружба, любовь сделали его не только господином, но и пленником. Да, как собственник смотрел он на реку, дома, на вечную жизнь лесов, на жизнь старого человечества, на тайны страны, на гордость своего сердца; в сущности же это они им владели, вплоть до самых тайных его мыслей, вплоть до предсмертного его вздоха.

Да, гордиться было можно! Я тоже гордился — гордился им, хотя и не был так уверен в выгодах сделки. Это было удивительно. Но о смелости его я не думал. Удивительно, как мало значения я ей придавал, словно она являлась чем-то слишком условным, чтобы быть самым важным. Больше поразили меня другие его способности. Он доказал свое умение овладеть положением, он доказал свое право считаться умным. А изумительная его готовность! И все это проявилось у него внезапно, как острое чутье у породистой ищейки. Он не был красноречив, но его молчание было исполнено достоинства, и большая серьезность звучала в его нескладных речах. Он все еще умел краснеть. Но иногда сорвавшееся восклицание или фраза показывали, как глубоко и торжественно относится он к тому делу, какое дала ему уверенность в реабилитации. Вот почему, казалось, любил он эту страну, этих людей — любил с каким-то неземным эгоизмом и с настоящей нежностью.

ГЛАВА XXV

— Вот здесь меня держали в плену три дня, — шепнул он мне, в день нашего посещения раджи, когда мы медленно пробирались по двору сквозь толпу сторонников Тунку Алланга. — Отвратительное местечко, не правда ли? А есть мне давали, только когда я начинал шуметь, да и тогда я получал всего-навсего тарелочку риса и жареную рыбку, черт бы их побрал! Ну и голоден же я был, когда бродил в этом вонючем загоне, а эти типы шныряли около меня. Я отдал ваш револьвер по первому же требованию. Рад был от него отделаться. Глупый у меня был вид, пока я разгуливал, держа в руке незаряженный револьвер.

Тут нас провели к радже, и в присутствии человека, у которого он побывал в плену, Джим стал невозмутимо серьезным и любезным. Он держал себя великолепно. Меня смех разбирает, когда я об этом вспоминаю. И, однако, Джим показался мне внушительным. Старый прохвост Тунку Алланг не мог скрыть свой страх (он отнюдь не был героем, хотя и любил рассказывать о своей буйной молодости), но в то же время относился к своему бывшему пленнику с доверием. Заметьте! Ему доверяли даже там, где должны были ненавидеть. Джим — поскольку я мог следить за беседой — воспользовался случаем, чтобы прочесть лекцию. Несколько бедняков поселян были ограблены по дороге к дому Дорамина, куда они несли камедь или воск, который хотели обменять на рис.

— Дорамин — разбойник! — крикнул раджа.

Словно бешенство вселилось в это дряхлое тело. Он корчился на своей циновке, жестикулировал, потряхивал своей гривой, как воплощение ярости. Обступившие люди дрожали. Джим заговорил. Довольно долго и хладнокровно говорил на тему о том, что не следует мешать человеку честно зарабатывать хлеб себе и своим детям. Раджа восседал на своем помосте, словно портной на столе, ладони он держал на коленях, низко опустил голову и пристально сквозь пряди седых волос, спускавшихся ему на глаза, смотрел на Джима. Когда Джим замолчал, наступила глубокая тишина. Казалось, никто не дышал; не слышно было ни звука. Наконец, старый раджа слабо вздохнул, дернул головой и быстро сказал:

— Слышишь, мой народ! Чтобы этого больше не было!