Прыжок за борт - [44]

Я шел в суд и видел яркий солнечный свет, блеск слишком горячий, чтобы он мог действовать успокоительно; на улицах смешение красок, словно в испорченном калейдоскопе: желтой, зеленой, синей, ослепительно белой; коричневое обнаженное плечо; повозка с красной занавеской, запряженная волом; отряд туземной пехоты, марширующей по улице, — темные головы, пыльные зашнурованные ботинки; туземный полисмен в темном узком мундире, подпоясанный лакированным поясом; он посмотрел на меня своими восточными печальными глазами, словно душа его бесконечно страдала от непредвиденного… как это называется?., а ва тар — воплощение. В тени одинокого дерева во дворе суда крестьяне, призванные по делу избиения, сидели живописной группой, напоминая хромолитографию лагеря в книге о путешествии по Востоку. Не хватало только неизбежных клубов дыма на переднем плане да вьючных животных, пасущихся поодаль. Сзади поднималась желтая стена, отражая солнечный свет. В зале суда было темно и, казалось, более просторно. В тусклом свете высоко под потолком вращались пунки. Между рядами незанятых скамей кое-где виднелась задрапированная фигура человека, неподвижного, словно погруженного в благочестивые размышления, — человека, казавшегося карликом в этих голых стенах. Потерпевший, тучный, шоколадного цвета человек с ярко-желтым значком касты над переносицей, сидел напыщенный и неподвижный; только ноздри его раздувались да глаза сверкали в полумраке.

Брайерли тяжело опустился на стул; вид у него был изнуренный, как будто он провел всю ночь без сна. Благочестивый шкипер парусного судна, казалось, был возбужден и смущенно ерзал, словно сдерживал желание встать и призвать нас к молитве и раскаянию. Лицо председателя, бледное, под аккуратно зачесанными волосами, походило на лицо тяжело больного, которого умыли, причесали и усадили на постели, подперев подушками. Он отстранил вазу с цветами — пурпурный букет с несколькими розовыми цветочками на длинных стеблях — и, взяв обеими руками лист голубой бумаги, пробежал его глазами, оперся локтями о край стола и стал читать вслух ровным голосом, четко и равнодушно.

Несмотря на мои глупые размышления об эшафоте и падающих головах, уверяю вас, это было несравненно хуже, чем казнь. Нависло тяжелое предчувствие конца без надежды на покой, какого ждешь за взмахом топора. В этой процедуре была ледяная мстительность смертного приговора и жестокость изгнания. Вот как смотрел я на нее в то утро, и даже теперь я считаю правильным такое отношение ко всей этой процедуре. Представьте же себе, как остро я реагировал в то время! Быть может, потому-то я и не мог примириться с неизбежным, — с концом. Об этом деле я никогда не забывал, всегда жадно о нем размышлял, словно не было еще твердо установившегося мнения, — мнения отдельных людей и всего человечества! Например, этого француза. Приговор его страны был дан в бесстрастной фразе, какую могла бы произнести машина, если бы машины умели говорить. Лицо председателя было наполовину скрыто бумагой; виднелся его лоб, белый, как алебастр.

Суду предстояло разрешить несколько вопросов. Прежде всего, было ли судно во всех отношениях пригодно к плаванию? На это суд ответил отрицательно. Помню следующий вопрос: управляли ли судном надлежащим образом до момента катастрофы? На это они ответили — одному богу известно почему — утвердительно, а затем заявили, что нет данных точно установить причину аварии. По-видимому, плавучее разбитое судно. Помню, около этого времени пропала без вести норвежская баржа с грузом строевого леса; такого рода судно в шторм легко могло опрокинуться и много месяцев плавать вверх дном, — нечто вроде морского вампира, во мраке подстерегающего суда. Такие трупы-скитальцы часто встречаются на севере Атлантического океана, где вас преследуют все чудовища моря: туманы, ледяные горы, мертвые суда и зловещие бури, которые цепляются за судно, как вампир, пока не иссякнет сила, мужество, надежда и человек не почувствует себя опустошенным. Но в этих морях такое событие — редкость, и казалось, всю эту историю специально подстроило злобное провидение.

Эти мысли отвлекли мое внимание, и некоторое время я лишь смутно слышал голос председателя, но затем звуки стали складываться в отдельные слова.

«…Пренебрегли своим долгом…» — читал он. Следующую фразу я не разобрал. «…Покинули в минуту опасности доверенных им людей и имущество…» — продолжал он и замолк. Глаза бросили мрачный взгляд поверх листа бумаги. Я поспешно стал разыскивать Джима, словно ждал, что он исчезнет. Нет, он сидел на своем месте, неподвижный и очень внимательный.

«Принимая все это во внимание…» — выразительно начал голос.

Джим, полураскрыв рот, ловил слова человека, сидевшего за столом. Эти слова врывались в тишину, нарушаемую лишь вращающимися пунками, а я, следя за тем, какое они производят на него впечатление, улавливал отрывочные фразы приговора.

«Суд… Густав такой-то, шкипер… по происхождению немец… Джемс такой-то… помощник… свидетельства аннулированы…»

Наступило молчание. Председатель положил бумагу, оперся о ручку кресла и спокойно заговорил с Брайерли. Я вместе со всеми двинулся к выходу. Выйдя за дверь, я остановился, и когда Джим проходил мимо меня, поймал его за рукав и удержал. Взгляд, какой он на меня бросил, расстроил меня, словно на мне лежала ответственность за его состояние: он посмотрел так, будто я был воплощением зла.