Прыжок в ничто; Воздушный корабль; Земля горит; Когда погаснет свет - [23]

«Весы пружинные, — отмечает Ганс. — Понятно: чашки обыкновенных весов не изменят своего положения, какой бы груз ни лежал на одной и другой чашке, так как оба тела в одинаковой мере теряют свой вес. Только пружинные весы могут отметить потерю веса при падении».

В глубоком кресле сидел толстый, едва вмещавшийся в нем человек с лоснящейся лысиной. Перед ним стоял высокий упитанный бритый доктор. Лысый толстяк дышал тяжело и смотрел на доктора испуганными глазами, как пациент, ждущий операции.

Фингер поздоровался с доктором и показал синий билет.

— Вы разрешите мне принять участие в опыте? — спросил Фингер.

— Пожалуйста! — ответил доктор и продолжал убеждать толстяка в полной безопасности и безвредности полета. — Вы ляжете на гамак, так вам будет удобнее. Я сяду возле вас в кресло и буду следить за вашим пульсом и давлением крови. О нет, совсем не для того, чтобы предупредить какую-либо опасность. Просто мы произведем различные научные наблюдения, чтобы затем сделать из них свои выводы. Мы обобщаем научные наблюдения и передаем их главному инженеру, который и учитывает все для своих технических расчетов и конструкций: какое ускорение допустимо при отлете, каковы наиболее целесообразные способы предохранения от толчков и тому подобное.

— Значит, толчки возможны? Быть может, и очень сильные? — испуганно спрашивал толстяк.

— Не больше, чем в трамвае, — поспешил успокоить его доктор.

При помощи Фингера доктор уложил толстяка в гамак и прочно привязал его грузное тело ремнями.

Ганс уселся в кресло, пристегнув ремни и искоса посматривая на своего соседа. Толстяк пыхтел, нервничал, что-то бормотал. Врач также пристегнул себя ремнями к креслу и взялся за рычаг.

— Приготовьтесь! Летим.

— Нет! Стойте! Я не хочу! — завопил толстяк.

Но было уже поздно. Ганс почувствовал, как у него замирает сердце. Небывалая легкость разливалась по всему телу. Ганс поднял руку. Ни малейшего усилия, словно он не поднимал, а опускал руку. Даже еще легче. Потому что, опуская руку, все же надо напрягать мышцы. Как в воде. Нет, как в невесомом эфире, если бы и само тело становилось эфиром. Секунда летела за секундой… Доктор щупал пульс толстяка. Ганс прислушивался к биению своего сердца. Немного как будто замедленное, а в общем все в порядке. Жаль, что нет окна… Стрелка большого секундомера подходила к пятнадцати.

— Сейчас будет закругление. Держитесь крепче! — предупредил доктор.

И вдруг тело начало словно свинцом наливаться. От ног к спине, голове. Отяжелело так, что трудно было дышать. Руки, ноги скованы. Невозможно поднять головы. Толстяк вопит… Но вот свинец выливается из тела. Мгновение нормального состояния. И снова секунды невесомости. Вагонетка спускается со второй полосы, и снова невидимая тяжесть давит тело и грудь. Неприятное ощущение! Хорошо, что с каждым размахом «маятника» эти ощущения длятся все меньше и слабеют. Вот и конец. Стоп. Остановились. Толстяк хрипло ругается. На его лбу выступил холодный пот. Дверь кабины открывается. Доктор спешит отвязать толстяка. Тот взбешен так, что не может говорить, только таращит глаза и делает такие страшные гримасы, словно хочет съесть доктора живьем. Бомбой вылетает из двери.

Возле кабины столпились негры и индейцы. Толстяк позабавил их. Свежий воздух вернул ему дар речи, и он кричал, чертыхался, комично размахивал руками. Цветные зрители хохотали, как дети в балагане, и этим еще больше злили толстяка. Он проклинал и «Ноев ковчег», и самого Ноя, и всех, кто выдумал эту чертову штуку. Он предпочитает, чтобы его зажарили живьем, но не переступит порога «ковчега».

— Деньги обратно! — кричал он.

— Вы знаете устав общества: деньги ни в коем случае не возвращаются. Вы можете лишь продать свои акции, если найдете покупателя, — сказал неведомо откуда подоспевший коммерческий директор Коллинз.

— Не хочу я искать покупателей! Пусть тогда пропадают. Пропали бы и вы все тут вместе с «ковчегом»! Где мой аэроплан? — и он зашагал к аэродрому. Коллинз счел излишним удерживать его.

— Что с ним такое? — спросил Коллинз доктора.

— Ничего особенного, — ответил доктор. — Эти миллиардеры, не в обиду им будь сказано, стали нервны, как истеричные барышни. Вот его таблица. Работа сердца: до опыта — семьдесят четыре, после опыта — семьдесят два. Давление в артериях: до опыта — сто тридцать, после опыта — сто Шестьдесят. Небольшое падение пульса и некоторое увеличение артериального кровяного давления. Я думаю, если бы производить над ним наблюдения в кабинете его банка, то в продолжение дня во время биржевой лихорадки такие колебания в работе его сердца можно было бы отметить неоднократно.

Коллинз думал, не слушая доктора, и затем перебил его:

— А знаете, нам придется отказаться от этих экспериментов над нашими акционерами и будущими участниками полета. Ведь вот этакий индивидуум не только сам сбежит, но и другим разболтает. Довольно. Для Цандера у нас уже имеется достаточный материал. Вы врач, и вы сами сможете определить, освидетельствовав человека, годен ли он для путешествия.

— Боюсь, что к нам понаедут такие развалины, которые больше годны для крематория, чем для полетов на ракетах.