Прыжок через быка - [5]

[14], зовут меня Пессинунтской матерью богов[15], тут исконные обитатели Аттики – Минервой Кекропической[16], здесь кипряне, морем омываемые, – Пафийской Венерой, критские стрелки – Дианой Диктиннской[17], трехъязычные сицилийцы[18]– Стигийской[19]Прозерпиной[20], элевсинцы – Церерой[21], древней богиней, одни – Юноной[22], другие – Беллоной[23], те – Гекатой[24], эти – Рамнузией[25], а эфиопы, которых озаряют первые лучи восходящего солнца[26], арии и богатые древней ученостью египтяне почитают меня так, как должно, называя настоящим моим именем – царственной Изидой. Вот я пред тобою, твоим бедам сострадая, вот я, благожелательная и милосердная. Оставь плач и жалобы, гони прочь тоску – по моему промыслу уже занимается для тебя день спасения. Слушай же со всем вниманием мои наказы».

Луций исполняет все наказы Изиды, превращается обратно в человека, затем становится адептом культа богини, проходит посвящение, в результате чего (как он сообщает) жизнь его складывается благополучно и он достигает успеха в делах: «И, клянусь Геркулесом, не пожалел я о хлопотах и издержках: по щедрому промыслу богов, выступления в суде стали приносить мне изрядный доходец». Я думаю, что эти слова нужно воспринимать не как буквальную радость Апулея по поводу его адвокатской деятельности (в последней главе становится ясно, что он говорит уже не столько о Луции, сколько о себе), а как его шутку. Дело не в успехе, а в том, что посвященность дает чувство радости, которая нет-нет да и пробьется наружу в виде веселой шутки, смеха.

Это свойственно, кстати сказать, и Пушкину. Это по-пушкински. Веселое имя – Пушкин, как сказал Блок в статье «О назначении поэта»:

«Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин».

В свете есть такие ль дива?

Вот идет молва правдива:

За морем царевна есть,

Что не можно глаз отвесть:

Днем свет Божий затмевает,

Ночью землю освещает,

Месяц под косой блестит,

А во лбу звезда горит.

А сама-то величава,

Выплывает, будто пава;

А как речь-то говорит,

Словно реченька журчит.

Узнаете? Царевна Лебедь из «Сказки о царе Салтане». И, конечно же, Изида. И сама вышла из воды, и речь у нее водяная. У апулеевой Изиды надо лбом – излучающая яркий свет круглая пластинка-зеркало, у пушкинской – «во лбу звезда горит».

Афродита на лебеде. Изображение на чаше. Около 475 года до н. э.

Это понятно: читал Апулея, а когда писал сказку, вспомнил. Но почему мелькнул Апулей в тех строках романа «Евгений Онегин», где речь шла о явлении Музы?

Одно из двух: либо Пушкин имел очную встречу с Изидой и, говоря о Музе, специально приплел Апулея (не надеясь, конечно, что читатель разберется в шифре, а просто для себя самого), либо он сделал это подспудно, неосознанно. Тогда это улыбка (или подмигивание) богини.

Морская роза

Итак, Изида (она же Муза) появляется, возникает из воды. Во всяком случае на фоне воды, в связи с водой. Вот, кстати, еще из «Евгения Онегина»:

Как часто ласковая муза

Мне услаждала путь немой

Волшебством тайного рассказа!

Как часто по скалам Кавказа

Она Ленорой, при луне,

Со мной скакала на коне!

Как часто по брегам Тавриды

Она меня во мгле ночной

Водила слушать шум морской,

Немолчный шепот Нереиды,[27]

Глубокий, вечный хор валов,

Хвалебный гимн Отцу миров.

Почему, собственно говоря, из воды?

Прежде чем ответить на этот вопрос, посмотрим еще два видения. Я почти уверен, что реальное видение Музы было у Артюра Рембо. Вот его стихотворение «Офелия, 1870 года (поэту 15 лет). Я узнаю здесь и свою картинку (по женскому образу, разлагающемуся в воде, а также по некоторым деталям описания):

1

По черной глади вод, где звезды спят беспечно,

Огромной лилией Офелия плывет,

Плывет, закутана фатою подвенечной.

В лесу далеком крик: олень замедлил ход.

По сумрачной реке уже тысячелетье

Плывет Офелия, подобная цветку;

В тысячелетие, безумной, не допеть ей

Свою невнятицу ночному ветерку.

Лобзая грудь ее, фатою прихотливо

Играет бриз, венком ей обрамляя лик.

Плакучая над ней рыдает молча ива.

К мечтательному лбу склоняется тростник.

Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться.

Порою, разбудив уснувшую ольху,

Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица.

Песнь золотых светил звенит над ней, вверху.

2

Офелия, белей и лучезарней снега,

Ты юной умерла, унесена рекой:

Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега

О терпкой вольности шептаться стал с тобой?

Не потому ль, что он, взвевая каждый волос,

Нес в посвисте своем мечтаний дивных сев?

Что услыхала ты самой Природы голос

Во вздохах сумерек и жалобах дерев?

Что голоса морей, как смерти хрип победный,

Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,

Тот бледный кавалер, тот сумасшедший бедный,

Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?

Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого

Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;

Оно безмерностью твое глушило слово —

И Бесконечность взор смутила твой навек.

3

И вот Поэт твердит, что ты при звездах ночью

Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике.