Прыжок - [36]

— Эво, сама хозяюшка пожаловала, — приветствовал он влетевшую Нинку. — Да и здорово заряженная, кому-то, видать, влетит.

Нинка, не отвечая, прошла к окну и, сев на подоконник, повернулась к улице. Все замолчали. Нинка не замечала молчания. Гришку оно давило, как каменная гора, навалившаяся на плечи. Мотька наслаждался в предвкушении бури или хотя бы скандальчика. И он не ошибся. Нинка наконец повернулась и обвела горячими глазами обоих:

— Ну что, жеребчики, не ржете?

Мотька хихикнул. Нинка уставилась на него.

— Ты за каким делом тут?

Мотька перестал хихикать. Он уставился в нинкину грудь скользящим масляным взглядом и заговорил вкрадчиво:

— А тут история небольшая вышла. Маленько в наводнение побаловался, ну, на меня напустились. Я наутек, а какой тут утек, когда они все мои углы лучше меня самого знают. Тут надоумило меня к вам, барышня, закатиться. Здесь-то, думаю, меня никак искать не станут. Так и вышло. Полторы недели живу, никто не беспокоил окромя их милости.

Но Нинка с середины мотькиной речи не слушала, что он говорит. Она вскочила с подоконника и двинулась к Мотьке, не сводя с него пылающих глаз.

— «Маленько побаловался»… Так ты, гнида, в наводнение людей обирал! Мародерствовал! Ах ты…

Не докончив фразы, рванулась Нинка к Мотьке и с размаху ударила его по щеке.

Мотька, как подброшенный, вскочил с кровати, удивленно икнул, заворочал глазами, рукой шаркнул куда-то вниз. Потом осел, плюхнулся обратно на кровать и хрипло засмеялся, схватившись за щеку:

— Ну и силища! Вот мужу-то достанется на орехи! Жениха-то своего тоже этак хлобыщете. — Мотька кивнул головой на Гришку. Нинка обернулась к Гришке:

— Жениха? Какого жениха? Это он-то жених? Кто это сказал тебе?

— А как же, они сами сказывали, в личной, можно сказать, беседе удостоили. И о подробностях кое-что поминали, так что ежели, извините, вас, барышня, раздеть, так я уж и в темноте по их живоописанию вас узнаю.

Нинка застыла, уставясь на Гришку.

Григорий вскочил, руками затряс:

— Нина… что ты, тут не так. Он перепутал. Он лжет. То-есть… У…убью его, я убью его, Нина… сейчас.

Мотька наслаждался произведенным эффектом. Гришка дергался в судорогах, но не сходил с места. Нинка прищурила глаза и заложила руки за голову.

Она стояла посреди комнаты, заряженная электричеством до кончиков волос, полная необыкновенной, грубой красоты. Она говорила, слегка оскалясь, и голос ее шел как будто из клокочущих ее глубин:

— Убьешь? Ты? Размазня ты, стерва ты, растяпа ты! Тебе куренка не убить. Не убить, даже если нож в руки вложить, даже если знать будешь, что с рук сойдет.

Подошла вплотную к Гришке и вцепилась ему в плечо.

— Да чего там… На… вот, я беру перо, пишу записку. На кладу на стол. Не забудь, в левом углу. Теперь вот нож, хороший финский нож, крепкий, не выдаст. Вот он тут рядом с запиской у окна. Оно не заперто, ни днем, ни ночью, слышишь. И раму пара пустяков открыть со двора. И сплю всегда головой к окну, понимаешь? Обещаюсь не кричать и сопротивления не оказывать.

Нинка вся приподнялась, почти закричала:

— Слышь, Гришка, случай какой показать себя! Докажи, что ты мужчина, что ты можешь поступать как мужчина.

Нинка вся дрожала и готова была грохнуться на пол. Она это почуяла и заспешила выпроводить гостей.

— Ну, а теперь марш отсюда, да живей, — прикрикнула она, надламываясь в нервном подъеме, и, лихорадочно вытолкав обоих за дверь, опустилась тут же у двери на корзину. Страшная усталость охватила ее вдруг с ног до головы, и, съезжая на пол, тихо и жалобно сквозь стиснутые зубы, роняла Нинка:

— Сволочи, сволочи, сволочи!

X

В этот день люди, лошади, вывески, окна магазинов — всё кругом казалось Григорию враждебным, жалким, ненастоящим. Улица дышала в лицо пылью и унынием, хмурое небо давило, как крышка гроба. Но самое же нестерпимое, издевающееся и стыдное гналось за ним сзади от дверей нинкиной комнаты. И он бежал от этой злой погони по улицам, к реке, от реки к бульварам и оттуда по извилинам сети переулков снова возвращался назад.

Прохожие сторонились его, а ребята из коллектива, знавшие Григория, повстречавшись с ним, дивились его дикому, растрепанному виду и глядели, посвистывая, ему вслед:

— Свихнулся вовсе парень.

Промотавшись целый день без толку и смысла по пыльным ветреным улицам, Григорий осел к вечеру в «Лондоне» и там забился в темный уголок, размазывал по липкой клеенке стола вместе с пивной пеной свою едкую, сводящую с ума тоску.

Он старался не вспоминать сегодняшнего дня, сбросить с сутулой спины его тяжелую горечь и пил вдвое больше, чем всегда. Он лил в себя, как в чужого, одуряющие волны алкоголя, не чувствуя в горячем саднящем горле падающей внутрь струи.

Временами все вокруг него тускнело; густой табачный дым завивался в диковинные крутящиеся фигуры, в которых плавали звериные морды соседей. Но потом он снова приходил в себя и с беспощадной резкостью вспоминал малейшие детали позорного дня. Тогда он хватался за стакан и, стуча зубами о края, опрокидывал его в пылающую глотку.

Внезапно на плечо его легла чья-то рука. Гришка тяжело поднял голову и увидел перед собой красное мотькино лицо. Хотел вскочить, но ноги не повиновались ему с нужной быстротой, а через минуту он забыл о своем желании и снова погрузился в мутное облако своей пьяной бешеной тоски.