Прыжок - [32]

— Ох-хо! Кто же в городе их благородия — полковника Светлова — не знал! А я в особенности знакомство приятное с ним имел. Нрава был крутого, царство ему небесное. Раз на параде барабаном двинул, чуть в покойницкий чин не произвел разом. Три недельки с боку на бок на больничной койке поворачивался. После я как-то даже скус к службе солдатской и ко всему потерял и в скорости же утек из казармы на волю. Вот так с той поры и мотаюсь. Спасибо папаше вашему — жисть мне устроил.

Мотька хрипло рассмеялся, и зубы его как-то по-волчьи оскалились. Григорию показалось на мгновение, что Мотька бросится на него и укусит этими самыми клыками. Он испугался и неспокойно поёжился. Но Мотька остался на месте и продолжал, сплюнув Григорию под ноги:

— Эх, мать честная! Старину вспомнил не к месту. Да. А как посмотрю я на вас — вылитый папаша, только дородства нет.

Голову на бок свернул Мотька, сощурил левый глаз.

— Да, Светлов, Светлов как есть. И даже из-под комсомольской шкурки выглядывает очень существенно… Какую там шкурку ни одевай, кровь-то горячая, полковничья, она брызнет из-под нее в свое время. До случая все, до случая.

Григорий вскочил. Слова Мотьки бесили его и вместе с тем будили что-то непобедимо приятное.

— Болтаешь, дурак… чорт его знает что… — злобно крикнул он и подошел к двери. Перед дверью остановился, вернулся мыслью к дорогому; мягко проплыл нинкин образ. Оглядел комнату взором печальным, но успокоенным. Подавил вздох и распахнул дверь. На пороге остановил его голос из угла:

— Что-то я еще сказать хотел вам, гражданин. Этого… как его… барышня-то, извините, пущать вас не велела и о потрохах ваших справляться не наказывала. Это я все своим умом дошел. Наврал, попросту говоря, для завлечения. Так-то одному скука, боялся, как бы раньше времени не ушли. А по совести-то я думаю, девка плюет на вашу личность. И не жених вы ейный, а мразь дорожная.

Мотька хотел прибавить еще нечто особо ядовитое, но за неимением слушателей конец блестяще задуманной речи пришлось оставить при себе. Единственный слушатель его исчез, громко простучав каблуками по коридору.

С перекошенным лицом, с сердцем, залитым болью и желчью, пробежал Григорий по коридору и, не закрыв за собою дверей, выскочил на улицу. Весь этот день пролежал он без движения на кровати с тяжелой головой и затуманенным сознанием.

В квартире никого кроме него и Юлочки не было, и никто его не тревожил.

Раз только Юлочка постучалась в комнату, но он не впустил ее.

Вечером за стеной, в комнате Юлочки, различил он чьи-то твердые шаги и густой мужской голос. На минуту Григорий заинтересовался этим и, прислушиваясь, пытался разгадать, кому принадлежал голос, но, узнав говорок Джеги, он как-то снова потерял всякий интерес к окружающему и погрузился в тяжелое полудремотное раздумье.

С Джегой было тоже не совсем ладно. Историю с наводнением и катастрофу с новыми мастерскими он воспринял как личное несчастье, почти как пощечину.

Новые мастерские сильно пострадали от воды. Пришлось отложить открытие. Администрация разводила руками, инженеры покусывали губы, мастера досадливо чесали затылки, рабочие крыли по матушке все и вся. Новые мастерские вбирали в себя четыреста безработных; броня подростков предположена была в 70 человек. У Джеги была насчет заполнения брони договоренность с администрацией, завкомом и биржей труда: планы работы с молодым сырьем у него были готовы, и зарядка в башке на этот счет имелась. Теперь это отодвигаюсь далеко назад.

По рассказам, оборудование мастерских можно было бы отстоять, если бы заметили раньше надвигающуюся воду. Но кто-то где-то проморгал, и в результате, когда схватились снимать и спасать оборудование, было поздно. И, вздрагивая, Джега говорил себе: а что, если бы он задержался в этот день в коллективе еще на два-три часа, как часто с ним случалось? Он бы заметил прибыль воды, он бы поднял тревогу, и мастерские, наверно, отстояли бы. Но он спешил… ему, по крайней мере, казалось, что он спешил в этот день к ней, к Юлочке.

В первое утро после наводнения Джега не знал, куда девать себя. Хмурый, ни на кого не глядя, уселся он в коллективе за свой стол. Злоба и стыд жгли его. Он не поднимал головы от стола, и стул карался ему позорным столбом.

Следующие три дня были тяжелыми днями для Джеги. Хорошо, что работы с отъездом Нинки накопилось много. Зарывался в работу с головой, легче как-то становилось.

Легче ему было и с Юлочкой. В первую минуту, как услышал о мастерских, показалось ему, что конец: оставалось только махнуть рукой на домик с зеленым палисадником — в бешенстве так и решил. Но к вечеру злой и тяжелый приплелся к Юлочке. Она не расспрашивала. Она была в городе, обо всем знала и понимала, казалось, все. Оба молчали, только нежные ее ручки мимоходом касались волос Джеги с тихой лаской, да глаза жалостно и участливо смотрели на него, не отрываясь. Позже, прижимая его голову к груди своей, она сумела разгладить хмуро сведенные брови, теплым телом своим разогрела ледяную корку.

Подумал Джега, что вот и она мучится вместе с ним тем же, и ему стало легче, как если бы свой груз на двоих разложил. С этой минуты он перестал чувствовать в ней врага и виновника несчастья и дал себя убаюкать ее ласковым ручкам.