Прыгун - [10]

Прыгун покачал головой.

— Мужчине после тридцати в виде удовольствия остается только пиво, — заявил мент, усаживаясь на деревянный стул в самом темном углу бара. — Два пива! — гикнул он в сторону высокой стойки, выглядевшей заброшенной.

Кроме них, в баре никого не оказалось, что неудивительно, так как было совсем не то время, когда пивные бары увеличивают свою выручку.

«…мужчине в любом возрасте остается то, что он сам оставляет себе...»

Мент отцепил от пояса дубинку и положил поперек стола:

— Я всегда был, как эта дубинка. Всегда гнул свою линию, женщины всегда слушались меня, и мое слово было весомее женского лепета. Я был такой же тяжелый, тупой и негибкий. Но так было до поры. — От стойки отделилось почти прозрачное молодое тело, что, полосуя мутную атмосферу острыми блондинистыми прядями, донесло до их внимания неразличимый в полумраке поднос, на котором высились тяжелые пенистые кружки.

— Будете что-нибудь заказывать? — отрешенно спросила девушка, вблизи оказавшаяся худощавым мальчиком.

Мент заказал первое и второе, самоубийца ограничился салатом.

— Так вот — психодрамы, — вспомнил или продолжил мент. — Это особая манера человеческих отношений, конкретно — отношений полов. До нее шаблоном моих отношений с женщиной была просто драма, обыкновенная российская драма, что взросла и длилась на протяжении многих поколений межполовой действительности. Надоело до хруста на зубах. Однако в силу того, что совместный быт — понятие не особо поэтическое и сопряженное с чем-либо, что нелогично в принципе, воспринимался он сносно. — Мент ненадолго спрятался в пивную кружку.

— Скучное озеро, — вздохнул прыгун.

— Психодрама — нечто иное, — не слушал или продолжал мент. — Психодрама — как иголка, на которую накалывают бабочку, если бабочка жива, она долго будет трепыхаться и пытаться вырваться. Если ее отцепить, она будет жить, оставить на острие — умрет. — Он усмехнулся. — Потому что психодраму надо сопрягать с драмой… тогда будет более удобоваримо, и ты сможешь в совокупности это усвоить. Такая вот аналогия кнута и пряника. В итоге — не затвердевающий интерес, эмоциональная активность. Если пользоваться метафорами — представь себе бетономешалку. Эмоции — бетон, он не может принять свою любимую форму. ему не дают.

— Сложная у тебя жизнь, — съязвил Родик.

«...я не одинок...»

— Когда мы познакомились, она была очень хорошей и казалось, что просто обречена на драму. В ней было что-то такое. потому я решил поработать над нею, попытаться пресечь эту пародию на миллионы аналогичных нашим жизней, как сейчас, так и много лет назад. Мы играли в разные игры, вернее, я играл с ней. Говорил, что она Ева Браун, а я Адольф Гитлер или доктор Геббельс. Потом я превращался в злого Волка, а она в Красную Шапочку. Но она боялась этих игр. Отскакивала и заливалась краской, стыд прямо лез из нее, я видел его скользкое лицо. Он похож был на ее мать, отца, бабушку, дедушку, чуть-чуть на нее саму, было и другое лицо. Лицо общества?

Оно очень большое… застывшее в пуританской гримасе, а на самом деле похотливое.

— Я видел эту гримасу, — перебил самоубийца. — Это два лица, застывшие в одном. Одно — злое, другое — доброе. Только это не общество, это оттиск внутреннего мира.

«...оттиск плачет и хохочет одновременно, и чем сложнее голова, тем громче хохот и истеричнее плач...»

— Может быть. Хотя, по мне, все это означает одно и то же, — согласился мент. Его кружка была пуста, а прыгун только добрался до половины. — Если оно будет больше доброе, значит, ты столкнулся с драматической женщиной. Если больше злое — тогда речь о психодраматической леди. Моя вначале лучилась добротой, но я не дал этому пробыть слишком долго. Кропотливо и нудно объяснял, какая мне нужна женщина, чтобы не наскучила и я не убежал. Она слишком хорошо усвоила уроки.

Стол начал заставляться.

Самоубийца без аппетита поглядел в свой салат.

— И что же?

«...концептуальный мент...»

— Расскажу, пожалуй, с чего началось. — Мент приаттачил к рубашке салфетку, взялся за нож и вилку. — Она была обыкновенной украинской нелегалкой, которую я выловил на вокзале, с необъятными баулами и огромными глазами. Я планировал на ней заработать. Спросил паспорт, настойчиво предложил со мной пройти. — Он c хрустом разломил сигаретную пачку, добираясь до сигареты. — Глядел на кроху, едва достающую до моего плеча, с тяжелой копной черных волос и веснушчатой задорной мордашкой, на крепкие ноги, твердо стоящие на земле, несмотря на гнет сумок. Я плавал в огромных глазах, ветра ее ресниц покачивали мое тело, большие губы по-детски с акцентом объясняли мне что-то. Она пыталась достучаться до человека внутри меня, наконец, до мужчины, не понимая, что перед ней не кто иной, как черствый мент нынешней российской действительности. Человек и мужчина — как только покидает форму, то есть перестает думать по обязанности свыше.

— Обязанности ли? — прищурился прыгун.

«…виноват, как всегда, кто-то другой… пусть даже действительность...»

— Именно, — непреклонно нахмурился мент. — Не могу плыть против течения, не могу быть другим, когда я такой. Любой одежде присущ образ поведения, этой серости присущ такой. Быть иным — значит не быть собой. Понимаешь?