Прыг-скок-кувырок, или Мысли о свадьбе - [28]

– У меня в данный момент яички прямо в желудке сидят. Как ты способен даже думать о хлопьях? – изумляется Дрю и, прихрамывая, идет к стойке, забирает ключи.

– Твои яички тупые, а я есть хочу, – отвечает Гэвин, набивая рот овсяными хлопьями, пока я наливаю молока ему в миску.

– Как скажешь, малыш. Спасибо, что дали очухаться, ребят. Остается только принять позу зародыша и выйти наружу.

Я облегченно вздохнула, когда за Дрю закрылась дверь. И пообещала Картеру:

– В следующий раз, когда обнаружу его спящим на любом предмете мебели в этом доме, я этот предмет на тебя вышвырну.

Он подходит ко мне сзади, обнимает руками за талию и целует в шею.

– Договорились, – говорит он и упирается подбородком мне в плечо.

– Ты сознаешь, что создал со своим сыном правило, которое дает ему позволение молотить людей по яйцам после обеда, а?

– Ага. Когда я устанавливал правило, оно звучало разумно. Он тогда во второй раз дал мне почувствовать силу своего удара, и я корчился от боли на земле в парке, так что, вполне может быть, мозги у меня и не особо соображали.

Несколько минут я стояла, не шевелясь, наслаждаясь ощущением объятия Картера, и мы оба смотрели, как наш сын уплетал завтрак.

– Хочу пригласить твоих к нам на ужин, – сказала я, повернувшись в его руках и положив ладони ему на грудь. – Хочу приготовить что-нибудь всамделе вкусненькое, попотчевать их спиртным и шоколадом и заставить их полюбить меня. Или, по крайности, напоить так, чтоб они забыли, почему меня не любят.

Картер хмыкнул и покрепче сжал руки, обнимавшие меня.

– Дитятко, ты им нравишься. Клянусь. Бабушка даже сказала, что в тебе есть пыл.

– Старушка говорит так потому, что сама будь здоров трехнутая, боюсь, я с катушек скачусь, просто оказавшись с ней в одном месте, когда задницу ей стану драть. Мне нужен шанс, чтоб первое впечатление от меня было получше, – поясняю я.

– ПЕРВОЕ, первое впечатление от тебя было преотличным. Ты забываешь, каков из себя мой лучший друг. В первый раз мои познакомились с Дрю, когда он однажды вломился к нам в дом, мы тогда еще в школе учились. Мама наткнулась на него, когда он посреди ночи бродил во сне. Она вошла в гостиную, а он писал на диван. Поверь мне, они все это повидали, – уверяет меня Картер.

– Дрю – болван. Его нельзя выводить на люди без ошейника и поводка. А я – мать их внука. Мне непотребно болтать о китовом влагалище на их страницах в «Фейсбуке». Мне полагается выкладывать фотографии, на которых их внук рассматривает в музее произведения Микеланджело, да отчитываться за свою филантропическую деятельность, сообщая, как я младенцев в сиротских приютах на руках нянчила, как с бомжами обнималась.

Некоторое время Картер разглядывал меня с легким недоумением.

– Может, скажешь что-нибудь? – потребовала я.

– Прости, но я просто пытаюсь сообразить, ты это всерьез или нет?

– Это почему же, черт побери, мне не быть серьезной? – возмущаюсь я, складывая руки на груди. – Может, я именно такая и есть. Может, я как раз такая и есть, а ты этого даже не замечаешь.

– Э‑э, нет, уверяю тебя: я сразу замечу, если ты вдруг совершенно другой сделаешься, – со смехом уверяет он меня.

– Не хочешь ли ты сказать, что я недобродетельна? Что мне не дано убаюкать чужого младенца или приласкать бездомного бродягу? Так я такой на все сто могу быть. Может, я уже все это проделывала тайком от тебя? Может, вместо того, чтобы на днях пойти к зубному, я отправилась на митинг ЛЭОЖ[40] и швыряла поддельную кровь в богатых, одетых в меха? Может, Гэвин по ночам, пока ты на работе, французским языком занимается?

Извернувши шею, смотрю на Гэвина и прошу:

– Эй, скажи-ка что-нибудь по-французски.

– Мне нравится французская картошка фри, – произносит тот, оторвавшись от миски с хлопьями, которые уминает так, что весь подбородок в молоке.

– Видал? – говорю я и снова поворачиваю лицо к Картеру. – Он уже может использовать слово в предложении.

– Лады, стоп. Сделай глубокий вдох. Конечно же, я считаю тебя добропорядочной. По мне, ты – потрясающая. Только, по-моему, всем нам известно, что ты никакая не степфордская жена-хозяюшка[41], а Гэвин не зубрит французские глаголы, слушая Моцарта.

– У МЕНЯ ПИСУН РАЗДУЛСЯ!

Картер сбрасывает руки с моей талии, я прыжком разворачиваюсь в ужасе от вопля Гэвина.

– Ничего страшного. Я только пролил на него молоко. Теперь у меня молочный писун.

Покачав головой, я снова повернулась лицом к Картеру.

– Изложение моей версии дела закончено, ваша честь, – смеется он.

Я хмурюсь и стараюсь казаться возмущенной, только Картер отлично понимает, что в голове у меня закрутились шестеренки, а потому рубит концы:

– Я вас обоих люблю именно такими, какие вы есть. Я люблю то, что у тебя нет никаких сдержек, и я обожаю, что Гэвин способен довести до слез взрослого мужика. Нет ничегошеньки, что я изменил бы в любом из вас, и если кому-то это не нравится – целуйте меня в зад. Вы, ребят, теперь моя жизнь и моя семья. Все остальное не важно.

Картер наклоняется, нежно касается губами моих губ и крепче прижимает к себе. Его слова уносят прочь страхи (не все), вызываемые во мне его семьей, но это никак не меняет того, что мне все еще хочется попытаться наладить с ними отношения. Я намерена прожить с этим человеком очень долгое время. Я пока еще не свыклась с мыслью о полном замужестве, но все еще хочу, чтоб он был в моей жизни, что означает: так или иначе, мне необходимо найти способ показать себя его родителям с хорошей стороны. Если для этого мне придется упоить их вусмерть, то так тому и быть.