Пряжа Пенелопы - [44]

Приена пожимает плечами.

– Если твои женщины не будут болтать.

– Нет, не в этом дело. – Пенелопа смотрит Приене в глаза, заставляет ее не отводить взгляда. – Когда сражаются женщины, мужчин нельзя оставлять в живых. Ни один не должен иметь возможности рассказать о том, что видел. Никакой пощады. Никакой жалости. Урания говорит: ты жаждешь убивать греков. Это одна из причин, почему я попросила ее разыскать тебя.

– Царица Итаки, – Приена, помнится, улыбалась так, когда победила сильнейшего мужчину своего племени, и теперь она вспоминает, какой силой был полон тот день, – ты не найдешь мясника лучше, чем я.

Глава 19

Мужчинам, конечно же, все равно нужна пища.

Музыки на пиру нет, и Пенелопа не ткет саван Лаэрта.

За столами все сидят притихшие, а все вино, что приносят служанки, возливается в честь мертвого Агамемнона и его сына, окоченело восседающего с остановившимся взглядом.

Я сижу в уголке и нахожу все это чудовищно скучным. Где Эрида, богиня раздора, когда она нужна? Где драки, где заговоры, где ножи в спину? Клянусь сама собой, я скучаю по грязным шуткам Медеи и тем фокусам, которые Талия может проделать с гибкой палкой.

Хотя… вот Леанира подходит к креслу в темном углу, где сидит Пенелопа, наклоняется и шепчет ей на ухо:

– Андремон хочет поговорить с тобой.

– Боюсь, я сейчас в трауре по Агамемнону.

– Я ему сказала.

– Извини, но придется сказать еще раз.

– Он настаивает.

– И ты тоже настаиваешь ради него, да?

Леанира кивает без улыбки и отворачивается. Андремон искоса следит за ней, она не смотрит ему в глаза.

Телемах сидит рядом со своим родичем Орестом в кресле пониже и пытается вести мужской разговор.

– Значит, э-э-э… твой отец, должно быть… ну, то есть, конечно же, твой отец… но, э-э-э… Значит, ты жил в Афинах?

Орест отвечает только глазами, губы его слишком устали, чтобы рождать слова.

– Да, он жил в Афинах, – отвечает за брата Электра, перегибаясь через него и положив руку ему на колено. – После того как наша мать опозорила себя и принесла нам бесчестье, мой брат понял, что у него нет выбора, кроме как бежать в Афины и там продолжить учиться на воина и царя, пока он не сможет вместе с нашим отцом воздать возмездие.

– Э-э-э, да, конечно, в смысле, да, это… конечно.

– Я оставалась в Микенах. Кто-то должен был быть свидетелем богохульства нашей матери. Наш отец заплакал, когда я рассказала ему. Он впал в ярость. Он схватил меня за горло, вот здесь.

Электра двумя пальцами прикасается к основанию шеи. Шея у нее такая тонкая, что сквозь кожу проглядывает ребристое дыхательное горло, словно лестница, спускающаяся к ее ключицам.

– Он швырнул меня на пол и сказал, что если я лгу, то он перережет мне глотку на том самом камне, на котором принес в жертву Ифигению. Он был человеком безусловной власти.

Орест тоже когда-нибудь станет человеком безусловной власти. Если я щелкну его мизинцем по виску, упадет ли он, не разведя коленей, не изменив выражения лица, – статуя, свалившаяся наземь от прикосновения божества? Есть ли в его жилах кровь? Э-эй! Орест! Есть кто дома?

Электра снова улыбается, в уголках накрашенных глаз прячутся скорбь и тьма.

– Я ведь видела Одиссея один раз, когда была маленькой, – говорит она задумчиво. – Он поддерживал руку моего отца, когда тот вонзил нож в грудь Ифигении.

Выходит, думает Телемах, Электра видела его отца намного раньше, чем он сам, – не то чтобы это было так уж сложно.

Также, думает Телемах, как это ни странно, он в жизни не встречал женщины, которая пробуждала бы в нем больше желания, чем Электра, притом что в это же самое время она обладает всей привлекательностью открытого кровотечения. Ему очень сложно разобраться в этом парадоксе, хотя, может быть, со временем он все поймет.

Он переводит разговор на другое и, будучи итакийцем, выбирает тему, в которой разбирается лучше всего.

– А ты, э-э-э… любишь рыбу?

А потом в воздухе что-то меняется – меняется оттенок закатного света. Мое сердце леденеет, щеки горят, я чувствую ее присутствие в тот же миг, как только она входит в зал, и перевожу взгляд с Телемаха на дверь. Она переоделась, придумала тоже, в нищего и запаха подпустила такого, что дышать нечем. Нижняя губа завернута, изо рта течет слюна, и я не сомневаюсь, что, если провести рукой по ее волосам, оттуда вылетит воробей. Я еле сдерживаюсь от того, чтобы не вскочить с места и не крикнуть: «Приемная дочь, немедленно вымойся и приведи себя в порядок, иначе я тебе сейчас задам!» – но мы на Итаке. Ее храм, пусть хилый и бесполезный, больше моего. Это меня не должно быть на пиру, а не ее.

Она это, конечно же, знает; сразу видит меня. Хмурюсь, но не склоняюсь под ее взглядом, а, наоборот, встаю чуть прямее, чуть выше. Она двигается медленно, очень медленно, ковыляя от стола к столу, выпрашивая кусок мяса, пригоршню зерна. Антиной приказывает ей, этому вонючему хромому калеке, убираться, уйти, вон, вон! Эвримах притворно улыбается, говорит: «Конечно, конечно» – и не дает ей ничего со своего блюда. Амфином протягивает ей кусок лепешки, обмакнув в жидкую кашу. Андремон делает вид, что не замечает ее. Кенамон останавливает ее и пытается даже разговорить: «Расскажи мне о себе, расскажи, как ты сюда попал, это так занимательно». И она целую минуту снисходит до него, а потом ей надоедает, и она бредет, хромая, дальше. Когда она подходит к Пенелопе, царица приказывает, чтобы нищего посадили у огня и дали еды и питья во исполнение традиций дворца, а Электра замечает: «Это правильно, что кто-то, столь близкий к смерти, посетил пир в честь мертвого», потому что в этой жизни не осталось ничего, что Электра сейчас не привяжет к своему отцу.