Пруссия без легенд - [30]

Очень хорошо сказано, однако само собой разумеется — легче сказать, чем сделать. Что представлялось прусским реформистам — освобождение крестьян, всеобщая воинская повинность, ликвидация сословных барьеров между аристократией и буржуазией — было более, чем просто реформы, это было бы революцией сверху, а новый король Фридрих Вильгельм III, хотя и в целом до того бывший близким к новым идеям, был чем угодно, но только не революционером. Он был очень обывательским, очень прозаическим королем, образцовым мужем прекрасной, умной и популярной королевы Луизы, добродетельным, умеющим приспосабливаться, в своем застенчивом и слегка угрюмом роде прогрессивным, однако нерешительным и при этом боязливо-упрямым. Его самое любимое время, как говорил один из его советников за его спиной, было время для раздумий.

И кроме того, противодействие! То, что прусская армия, до той поры непобедимая и украшенная лаврами войн эпохи Фридриха (правда, слегка увядшими), противилась всем реформам, было едва ли не самым несущественным. Армии консервативны, и это представляется политическим законом природы. Больше значило нечто другое. Пруссия не могла стать второй Францией, даже при все желании, просто потому, что у нее была совсем другая общественная структура.

Французская революция была буржуазной революцией, и французские крестьяне получили свободу благодаря тесному классовому союзу с сильными, революционными городскими имущими слоями населения. Но сильного, сознательного городского слоя собственников в Пруссии тогда не существовало, его просто-напросто не было. 87 процентов прусского населения в 1800 году жило в деревнях и имениях на земле, а из оставшихся 13 процентов лишь 6 процентов в городах с числом жителей более 20 000. И эти 6 процентов — все вместе взятые они составляли едва более полумиллиона, включая мальчиков на побегушках и прислугу — были, наряду с весьма невзыскательным, почти бедным купечеством, чистыми образованными горожанами: пасторами, профессорами, учителями, художниками и (в подавляющем большинстве) чиновниками. С ними нельзя было сделать никакой революции, в том числе и революции сверху.

Эта прусская образованная буржуазия в десятилетие после Базельского мира конечно же расцветала как никогда прежде; Берлин переживал тогда почти лихорадочный культурный расцвет, что странным образом часто предшествует политическим катастрофам. Можно было наблюдать подобное в Париже перед 1870, в Вене перед 1914 и еще раз в Берлине перед 1933 годом. Целое полчище литературных талантов заполнило тогда прусскую столицу. Аристократы, такие как Кляйст, Гарденберг (Новалис), Арним, де ла Мотт-Фуке; и представители буржуазии — как Тиек, Брентано, Фридрих Шлегель, Э.Т.А.Гоффманн. Романтический Берлин постепенно затмевал классический Веймар в качестве интеллектуального центра. В салонах Рахели Левин и Доротеи Шлегель смешивались литературные и политические круги общества. Даже член королевского дома, блистательно-эксцентричный принц Луи Фердинанд, вращался там; а в окружении самого короля теперь имели слово буржуазные советники, "прусские якобинцы" Байме, Ломбард и Менккен (последний из названных, кстати, дедушка Бисмарка со стороны матери). Среди аристократических министров и дипломатов есть такие головы, как Гарденберг и Гумбольдт, которые чувствовали себя ближе к новой буржуазной политико-литературной интеллигенции, чем к своим товарищам по сословию. Ни в коем случае не окостенение и не застой; напротив, сверкающий, духовно богатый мир, в котором так и бурлили современные, прогрессивные, гуманистические и реформистские идеи. Офицер Бойен, позже ставший известным в качестве военного реформатора, уже открыто рекомендовал упразднение плетей и побоев в армии, а также освобождение крестьян. Свобода занятий промыслами, эмансипация евреев, городское самоуправление были у всех на устах.

И не только в салонах. Большинство из реформ, которые позже между 1806 и 1813 годам были проведены фон Штайном и Гарденбергом, планировались и подготавливались в министерствах уже до 1806 года. Они только осуществлены не были. Потому что в основном воля реформирования оставалась все же уделом столицы, интеллектуалов и высшего чиновничества. В сельской местности, где жили 87 процентов прусских подданных и где царили юнкеры, она пока что разбивалась о массовое сопротивление все еще исправной, крепкой и здоровой феодальной системы. Можно так сказать: Пруссия не могла копировать Французскую революцию — хотя лучшие головы страны считали ее совершенно необходимой — поскольку была она для этого чересчур здоровой. В Пруссии в 1800 году не было никакой "революционной ситуации", как это было во Франции за десять лет до того. Там в 18 веке медленно загнивал феодализм. В Пруссии же он был еще полностью крепким и полным сил, и ему вовсе не требовалось особенно напрягаться, чтобы разделаться с планами столицы как с пустой болтовней.

Единственная большая реформа была проведена еще до 1806 года: освобождение крестьян на государственных землях. Оно несомненно было гораздо более успешным, чем позже попытка Штайна освободить крестьян из частных имений. Где государство само хозяйствовало, оно могло не только планировать и дискутировать, но и действовать. Более 50 000 государственных крестьян стали до 1806 года свободными собственниками; это больше, чем позже за весь период с 1807 по 1848 год. В остальном же все оставалось в планах и набросках; царила атмосфера реформ, но не было политики реформирования. У Пруссии после Базельского мира было достаточно заинтересованности и желания прогресса, но в то же время она оставалась как-то неспособной к движению, прикованной к своим старым учреждениям. Эти оковы разорвало лишь внешнее поражение; но поражение это переломило одновременно также и почти все государство.