Прозрение - [4]

Он привычно записывал в толстую амбарную книгу фамилию, имя и отчество, давал квиток в баню и на медицинский осмотр.

Когда новичок возвращался со штампиком на квитке, этот листок становился его удостоверением.

Возле комендантского столика до самого потолка высилась груда полосатых матрацев, набитых ватой и опилками.

— Выбирай, какой по душе, — зычно говорил комендант, — и валяй в барак. У тебя — девятый. Занимай койку. Понял? Ты теперь рабочий класс. Следующий!

Дмитрий Николаевич хорошо запомнил сутулого небритого коменданта, потому что долго смотрел на него, ожидая своей участи. А когда приблизился к столику, то сразу услышал:

— Молодо-зелено… В землекопы пойдешь.

— Ясно, — ответил он и, получив квиток, заторопился в баню. Покуда не смылил весь кусочек мыльца, положенного ему, шайку не отдавал.

Он попал в артель тамбовского мужика с жидкой бороденкой, которую тот расчесывал осколком женского гребешка. У мужика были юркие глаза, будто хотевшие видеть все сразу, и говорил он быстро, без пауз.

Оглядев парня с головы до ног, артельщик предупредил:

— Завод казенный, но артель — моя. Так что не советую отбиваться от порядков. Коль работать, так лопату поглубже врезывай, а ежели в чем недовольство будет, не забывай: ты человек артельный…

Вся артель — семнадцать человек — жила вместе. В левом крыле барака было их общежитие — с дощатыми нарами, отдельным длинным дощатым столом, где они чаевничали, с железной печуркой, у которой сушили портянки. И без того тяжелый дух становился невыносимым, но открывать дверь, выстуживать барак артельщик не разрешал.

Он часто получал письма из деревни и, прочитав, всегда скучнел, валился на койку, загадочно произносил:

— Ну и дела… Ну и дела…

Однажды пояснил:

— Спрашивает Евдокия: как быть, вступать в колхоз или дожидаться лучших дней. А кто знает? Может, ни к чему нам это, ежели у меня артель… Как полагаешь?

— Не торопись, — советовал Гаврилыч, рыжеватый рассудительный мужик, носивший старые калоши вместо лаптей. — Обмозгуй.

— Отвечать надобно, — вздыхал тамбовский артельщик и, расчесавшись, свирепо дул в сколок гребня. — Ну и дела…

— Завтра отпишешь, — гнул свое Гаврилыч. — Утро вечера мудренее.

Но завтра отписать не удалось.

Дмитрий Николаевич вспомнил: в ту ночь сосед по койке надрывно кашлял и стонал от высокого жара.

Пришел доктор со слезящимися от сильного ветра глазами, послушал больного, прописал микстуру и круговые банки. Обещал прислать медсестру. Уходя из барака, попросил Ярцева: «Ты, парень, рядом, последи, чтобы хоть поблизости не курили, больному и без того дышать тяжело».

Койка Ярцева была крайней в левом ряду, справа располагалась артель коновозчиков-грабарей. В их землячестве всегда было шумно, каждый вел себя вольготно, и никак артельщик не мог навести порядка. А нынче они опять не поладили меж собой. Белобрысый верзила по прозвищу Каланча, под сильным хмельком, цеплялся ко всем. Никто не мог его утихомирить. Он шастал меж коек, гнусаво распевал похабные частушки, вызывая ухмылки у мужиков.

В это время пришла ставить банки медсестра.

Она скинула телогрейку, размотала платок и, надев халат, раскрыла на табуретке чемоданчик. Затем вынула банки, флакон спирта, факелок и спички.

Ловко все получалось у нее. Синим пламенем вспыхнул спирт. Она подносили факелок к горлу банки и тут же прикладывала ее к костлявой спине больного. Чмок — и банка прилипала, втягивая бледную кожу.

Когда медсестра отвернулась, Каланча схватил флакон со спиртом.

— Что вы делаете? Поставьте на место! — крикнула она. — Это для больных.

Каланча повел осоловелыми глазами, промычал:

— Мое… — Он вытащил пробку, но никак не мог поднести флакон ко рту.

— Заберите у него спирт! — умоляюще просила медсестра, оглядываясь по сторонам. — Заберите!

Никто не сделал и шага.

И тогда она сама ринулась к нему. Но не успела. Каланча пихнул ее ногой. Она упала на грязный пол возле койки, где сидел Ярцев.

— Доктор! Доктор! Ну, что же вы!.. — жалобно стонал больной.

С посеревшим от боли и злости лицом медсестра поднялась и подошла к нему. Руки ее дрожали. Она посмотрела на погасший факелок.

— Что я теперь сделаю? Что?! — Она встретила взгляд Ярцева. — У него воспаление легких! А если он умрет?! Он может умереть! Ты слышишь?! — Она разрыдалась.

Кто-то вытолкал Каланчу из барака.

Пустой флакон валялся у дверей.

Еще ни разу с такой ясностью не вспоминалась эта история. В какое-то мгновение Дмитрий Николаевич даже услышал голос медсестры, презрительный, гневный, осуждающий голос…

Прошло больше тридцати лет, а он все слышен.

В киоске у гостиницы Дмитрий Николаевич купил газету и поднялся на свой этаж.

В просторном номере была приятная аскетичность меблировки, суть которой Дмитрий Николаевич определил словами: «Ничего лишнего». И этим, пожалуй, обозначил отличие хороших гостиниц от квартир, где лишнего больше, чем необходимого.

Он принял душ и уселся с газетой в кресло.

Дмитрий Николаевич любил тишину: думалось легче и время текло медленней. А может, жизнь, проведенная в операционных, приучила к тишине, у которой своя тональность, такая знакомая и такая одинаковая. Только оттенков ее предвидеть никто не мог. Они возникали по ходу операции — от резкого возгласа до мертвой паузы.