Прозрачные леса под Люксембургом - [69]

Левашов пребывал в той стадии запоя, когда чем старательнее пытаешься выйти из него, тем головокружительнее срываешься в обманчивую бездну.

– Все, баста! – сказал он вслух и сам не поверил в сказанное.

В это время и раздался телефонный звонок.

– Левашов?

– Я, – ответил он и подумал, что надо было изменить голос, сказать, что Левашов вышел, а позже перезвонить самому с более убедительными оправданиями, вроде: бабушка полезла вворачивать лампочку, упала с табуретки и сломала ребро, ногу и все вставные зубы… Хотя какая, к черту, бабушка.

– Это становится забавным… Второй раз вы назначаете мне свидание и второй раз не приходите. Я уж было решила, что вас нет, а так – мираж, фантом… А вы, оказывается, – ничего, существуете.

– Вот именно, существую.

– Что, так и не вышли из коматозного состояния?

– Пытаюсь, – честно признался Левашов.

– Это обнадеживает. Значит, когда-нибудь мы все же встретимся.

– Знаете что, Наташа, – набрался храбрости Левашов, – приезжайте ко мне. У меня есть холодное пиво и пельмени.

Про водку он предусмотрительно умолчал.

– Пельмени сами стряпали?

– Государство.

– Нет уж, дудки. Я приеду, и выяснится, что нет ни такого дома, ни такой улицы, а есть представительство какого-нибудь Таймыра, где, конечно, всегда холодное пиво, а вас соединяют по прямому проводу… Идите вы к черту!

И бросила трубку.

Левашов походил вокруг телефона, перенабрал ее номер.

– С вами разговаривает автоответчик…

Автоответчик! Надо же!

Он положил трубку.

«Сегодня я звонил вам ночью – мне отвечал автоответчик. Он был развязен, как буфетчик, газетчик, фальшивомонетчик… Я осторожен, как разведчик… Господи, какой бред лезет в голову».

Он еще раз набрал ее номер, дождался условного сигнала и сказал:

– Наташа, простите меня… Вы не представляете, как мне тяжело при мысли, что мы больше не увидимся. Я буду ждать вас завтра на том же месте, пока вы не придете. И послезавтра. И дальше… Наташа, я…

Из трубки донеслись короткие гудки – время, отпущенное на сообщение, истекло.

Потом он варил пельмени, посыпал их тмином, добавлял майонез. Выпил две рюмки водки, кружку пива.

Отпустило. Он сидел в кресле под торшером, расслабленно вытянув ноги.

За окнами был март великодушный. Сквозь низкие рваные облака проступали далекие холодные звезды. Шел редкий, первый в этом году дождь.

Левашов вспомнил северную весну, удивительные, казалось, неправдоподобные мартовские утренники: день начинался температурой минус сорок, прохватывал, сковывал тело, и уже не верилось, что где-то на земле есть море, кипарисовые аллеи, соломенные шляпки… А к часу дня температура поднималась до нуля, валенки хлюпали по лужам, и море казалось совсем рядом, за ближайшей сопкой. Но к пяти вечера мороз вновь подбирался к отметке минус сорок, и эти выходки природы сводили с ума гипертоников и вселяли ужас в людей с нормальным артериальным давлением.

«Расскажу ей завтра, как стынут в минус пятьдесят семь глаза, пусть не думает, что я…»

Он затруднялся подобрать себе определение.

Так вышло. Сдали одну халтуру, прилично заработали, решили обмыть, и понеслась душа в рай… Разве она не поймет?

Что это? Оказывается, он все время думал о Наташе. И когда варил пельмени и пил водку, и сейчас. Только о ней.

«Да я толком и не помню, как она выглядит… Трижды говорил по телефону далеко не в лучшем качестве, да и знакомство наверняка вышло совершенно идиотским. Очень серьезные взаимоотношения… Что я, в конце концов, жить без нее не могу?..»

И вдруг поразился совершенно отчетливой и простой мысли: да, не может.

«Хоть бы она позвонила…»

Но она не позвонила.

Наташа всегда считала себя заурядным человеком.

Правда, у нее была довольно броская внешность и вполне совершенная фигура, которой все же недоставало четырех сантиметров до идеального женского роста, она, по возможности, изысканно одевалась, но с другой стороны, все это не настолько занимало ее.

Жизнь ее складывалась более чем обыкновенно и в результате сложилась совсем не такой, какой она ее когда-то себе представляла.

По вечерам, накладывая ночной крем у зеркала, она замечала еле уловимые приметы времени, скрывать которые с каждым годом становилось все труднее. Она и не скрывала…

Наверное, в ее жизни, жизни одинокой тридцатилетней женщины, все могло случиться иначе, но как-то не случалось и не случалось, сама же она для этого уже давно ничего не делала.

Наташины родители, жившие в далеком северном городе, писали длинные письма с осуждением ее образа жизни и настойчивыми уговорами вернуться домой, и, вскрывая очередной конверт, она была готова бросить все и уехать к ним – единственным людям. Но каждый раз пытаясь найти себе место в городе, покрытым слоем угольной пыли, с мрачными терриконами шахт и однообразием пустынной тундры вокруг и не находя его – оставалась.

Она тоже писала родителям, звала к себе в двухкомнатную «хрущевку», рисуя перспективы счастливой совместной жизни, и эта тягостная переписка длилась много лет с редкими встречами раз или два в году…

В час ночи Левашов вошел в последний вагон поезда на Лубянской площади.

Вагон, как и все вагоны девяносто четвертого года, были испещрен надписями, усеян обертками от дешевого шоколада, скорлупой от фисташек. По полу, обдуваемая струей воздуха из приоткрытого окна, перекатывалась пустая пивная банка…