Прозрачные леса под Люксембургом - [53]

Я так часто думаю о ней, так одержимо желаю ей счастья, что уверен – моя энергия добра не могла не воплотиться во что-то осязаемое: у нее дом с настоящей, выложенной изразцами печкой, и в этом доме хорошо и уютно. Хотя бы потому, что он далеко от войны. Я так настойчиво убеждаю себя в ее счастье, что впервые за эти дни прихожу к согласию с самим собой.

Засыпаю успокоенный. Ненадолго…

–

Я лежу под пологом брезентовой палатки и слушаю ночное пение птиц. Иногда они залетают и сюда, на высоту 148, 2, и убивают моих товарищей.

Крыша палатки безбожно течет – ее исклевали ночные птицы. «Блям-блям», – с граничащей с помешательством однотонностью капает в расставленные на полу банки вода. – Может, заделаем? – предлагаю я.

– А, – вяло машет рукой Игорь, – сколько можно заделывать…

И поворачивается на другой бок.

С тяжелым уханьем филина шелестит над палаткой снаряд стодвадцатимиллиметровой пушки. В селе под нами дробностью обезумевших дятлов взрываются автоматы. И, словно стремительно взлетающая стая воронья, – отвечает крупнокалиберный пулемет.

Но все это там, далеко. И только резкий свист стрижа над головой напоминает о том, что из ближайшей «зеленки» в прицел ночного видения за тобой наблюдает снайпер, слишком торопливо нажавший спусковой крючок…

Восемь лет назад одна из таких птиц задела своим крылом и меня. С тех пор меня сводят с ума боли в ампутированной ноге, и кажется, что кто-то вбивает в голову раскаленные гвозди…

Мне известно объяснение боли в отсутствующей ноге – это фантомная боль. Я примирился с обжигающей частотой вбиваемых гвоздей – это контузия. Мне непонятно, почему до сих пор обрывается казалось бы ко всему привыкшее сердце…

Я сижу в курилке, облокотившись на рукоятку палки, и думаю о птицах среднерусской полосы, девственных озерах, шуме корабельных сосен за окном егерской сторожки, шмате улежавшегося сала под стакан теплого мутного самогона на поскрипывающем крыльце…

– Собирайся, – говорит Игорь, – «броня» на подходе…

Сегодня нам предстоит провести колонну центроподвоза через укрытое непроходимым зеленым массивом Веденское ущелье.

Мы рассаживаемся на броне, досылаем патроны в патронники, снимаем автоматы с предохранителей. Настороженно вглядывается в сопки смертоносное жало КПВТ.

Наши птицы рвутся в полет. Навстречу им со стороны чужих, молчаливо-тревожных гор рвутся такие же птицы смерти… Возможно, сегодня они сойдутся иступленным криком альбатросов в прореженном автоматными очередями воздухе, и тогда…

Мы стараемся не думать об этом. Кочуем дорогами войны – не поэты, не романтики – смертельно уставшие, пропыленные, земные: никто из нас не хочет слышать пения птиц…

–

Всю жизнь необходимо было рано вставать, бежать куда-то… На работу, к прибытию поезда, в отпуске приятель тормошил: «Вставай, пойдем к морю, пока там никого…»

На войне поднимались ни свет ни заря, словно боялись, что войны на наш век не хватит. А ее хватило на всех. И на тех, кто был до, и на тех, кто после. И на нас – с лихвой.

Всю жизнь хотелось выспаться. Где-нибудь в деревне, на сеновале, под крики петухов, размеренный стук топора во дворе, суетливые хлопоты хозяйки.

Проснуться к обеду, накрытому столу с чугунком разваристых щей, огурцам и помидорам с грядки, перламутровым головкам чеснока, стопке холодного, как родниковая вода, самогона, под немудреные житейские пересуды…

А потом сидеть с хозяином на крыльце и, потягивая крепкий самосад, в который раз слушать бесхитростную повесть его жизни.

Слушать и думать о своем, наслаждаясь дурманящим запахом скошенного сена, тишиной и покоем закатного дня…

Всю жизнь хотелось отоспаться. Вот так, разом, за все.

Всю жизнь, взбадривая себя утренним кофе, повторял одну и ту же брошенную кем-то идиотскую фразу: «На том свете отоспимся».

Тот свет не за горами. И по-прежнему не ясно, можно там отоспаться или нет…

– Прикрой нас! – резко обернувшись ко мне, горячо выдохнул Жорка. – Мы к первой «броне»! У башнера пулемет переклинило!

До первой «брони» было чуть больше тридцати метров. Подавшись вперед, как перед броском на короткую дистанцию, они рванули к бронетранспортеру. По открытой, лежащей как на ладони дороге. И тут же сзади них высекло автоматной очередью каменную крошку…

Тридцать метров. Их еще надо было преодолеть…

Стремительно переместившись к люку механика-водителя, я дал несколько длинных очередей по склону. Выше, ниже, левее: из-за плотных зарослей «зеленки» было невозможно определить, откуда велся огонь.

Присев поменять опустошенный рожок, я краем глаза увидел ожесточенные сигналы Жорки: они успели добежать и укрыться за первой «броней».

Я бросил взгляд на часы: было семь тридцать шесть утра…

–

У гранитного парапета Москвы-реки пустые бутылки, мятые жестяные банки, окурки дорогих и дешевых сигарет. За гранитным парапетом Москвы-реки в темных маслянистых водах бутылки, банки, окурки…

Что-то оседает на изуродованном отходами дне, что-то впадает в Оку. Из Оки в Волгу. Из Волги в Каспийское море…

Вдоль парапета – группами по несколько человек – пьяные, обкуренные, отвязанные…

Конец мая. Последний звонок.

У обочины в ряд – патрульные машины, снятые с маршрутов «икарусы» – сегодня они предоставлены выпускникам.