Прожорливое время - [2]

Найт повторил это дважды, сначала полицейскому в форме, который отнесся к нему как к недоумку, умышленно мешающему расследованию, затем женщине-следователю в штатском по фамилии Полински, показавшейся ему излишне деятельной. Он заключил, что полиция понятия не имеет, кто эта мертвая женщина.

— Ни сумочки, ни кредитных карточек, ни документов, — сказала Полински. — Характер раны позволяет предположить разбойное нападение.

— Характер раны? — спросил Томас, пугаясь собственного любопытства, но в то же время стараясь показать, что он не имеет никакого отношения к случившемуся.

Найт был крупным широкоплечим мужчиной шести футов трех дюймов роста. Человек, не знающий его близко, мог предположить, что он обладает грубой физической силой. От Томаса не укрылось, что полицейские украдкой окидывают его оценивающими взглядами, хотя он и подозревал, что некоторые из них уже знают, кто он такой.

— Похоже, женщину ударили сзади обломком кирпича. Мы обнаружили его в зарослях и уже отправили в лабораторию.

Томас пристыженно промолчал.

Его продержали еще сорок пять минут и наконец сказали, что он может идти. Вернувшись за своими вещами, Найт обнаружил, что у него трясутся руки. Он взглянул на себя в зеркало. Его лицо было мертвенно-бледным. Ощутив внезапный приступ тошноты, Томас бросился в ванную, но когда добежал туда, все стихло. Он посидел минут пять на краю ванны, затем выпил залпом стакан ледяной воды и почувствовал, что ему стало лучше.

Найт оделся, чтобы идти на работу, ощущая тишину дома теперь, когда все ушли. Он поймал себя на том, как же странно завязывать галстук в середине дня. Ему захотелось позвонить в Японию своей жене Куми, просто чтобы услышать ее голос, пока окружающий мир не станет хоть чуточку нормальнее. Неважно, что она скажет. Достаточно было уже одного того, что они снова разговаривали друг с другом.

Скрипящие ходики в прихожей пробили одиннадцать. Томас еще раз почистил зубы, провел ладонью по покрытому щетиной подбородку и решил побриться. Он сам не мог сказать почему, но ему казалось важным отправиться в школу, имея собранный и профессиональный вид, что никак не вязалось с его внутренним состоянием.

«Быть может, если все остальные решат, что это самый обычный день, то так оно и будет», — подумал Найт.

Но день не был обычным, и не только из-за трупа за окном. В утреннем хаосе Томас начисто забыл о том, что уроки отменены, школа закрыта в связи с церемонией, посвященной памяти Уильямса. Он вспомнил об этом только тогда, когда свернул на пустую стоянку перед Ивенстоунской средней школой.

Выругавшись, Томас развернулся и поехал в методистскую церковь Хемингуэя в Чикаго, где Бен Уильямс когда-то работал добровольцем на раздаче бесплатного супа беднякам. Служба уже закончилась, и люди группками выходили из церкви. Найт сидел в машине и слушал радио. Он увидел много знакомых ребят, в том числе тех, кто окончил школу лет пять-шесть назад, в основном чернокожих. Неужели прошло уже столько времени с тех пор, как Уильямс больше не учился у него? В это трудно поверить, но так бывает всегда. Томасу исполнилось тридцать восемь, он преподавал в этой школе уже больше десяти лет. Бену Уильямсу было двадцать три — толковый, вдумчивый паренек, пользующийся уважением окружающих, подающий местной бейсбольной команды «Уайлдкитс». Он пошел служить в Национальную гвардию только потому, что это помогало оплачивать обучение в колледже. После командировки в Ирак парень собирался стать учителем, как Томас. Неделю назад пришло сообщение, что Уильямс убит. Подробностей Найт не знал.

Томас преподавал английский язык и литературу в классе, где учился Уильямс. Он забыл, что они проходили в том году. «Юлия Цезаря»? Как только всплыло это название, Найт вспомнил, что так оно и было. Уильямс деятельно занимался постановкой нескольких сцен из пьесы. Воспоминания нахлынули так мощно, что Томас не поверил, как он смог запамятовать постановку, а также обаятельного паренька, бывшего душой всего этого. Уильямс играл Марка Антония. Найт смутно припомнил, что ребята поставили сцену убийства и ее последствия, может быть, даже дошли до прощальных речей. В памяти у него отчетливо запечатлелось только то, как Бен Уильямс обращался к одноклассникам, игравшим римских граждан:

Друзья, сограждане, внемлите мне.

Не восхвалять я Цезаря пришел,

А хоронить. Ведь зло переживает

Людей, добро же погребают с ними.

Пусть с Цезарем так будет. Честный Брут

Сказал, что Цезарь был властолюбив.

Коль это правда, это тяжкий грех,

За это Цезарь тяжко поплатился.

Здесь с разрешенья Брута и других,—

А Брут ведь благородный человек,

И те, другие, тоже благородны,—

Над прахом Цезаря я речь держу.[1]

Томас был удивлен тем, как хорошо он помнил эти строки, но почти забыл мальчишку, благодаря которому они врезались ему в память.

Двадцать три года. Если бы Найт просто прочитал об этом в газете, не знал бы Уильямса, то прощальная служба вызвала бы гневную тираду об ужасах войны, но сейчас он не испытывал гнева. Было только чувство утраты, бренности бытия. Томас начал было оформлять мысли о растраченном впустую потенциале Уильямса, но тотчас же отбросил их, как штампы. Он хотел ощутить более прочную связь со своим бывшим учеником, но не мог ухватиться ни за что, кроме того монолога из «Цезаря», чтобы сделать образ мальчишки осязаемым. Найт думал об Уильямсе, но чувствовал непосильную тяжесть собственных тридцати восьми лет. В двадцать три года он преподавал в Японии, еще не поступил в аспирантуру, но уже познакомился с Куми, больше того, влюбился в нее. Двадцать три.