Прожившая дважды - [2]

Брехт — не первое мое театральное впечатление. Еще будучи в Вене, папа отвел меня в театр на утренник, где шла пьеса, название которой в переводе — «Потерянное сердце». Тогда я и потеряла свое сердце, но на всю жизнь моя душа обрела любовь к театру.

Я это помню, тот венский спектакль. Правда, сестры потом говорили, что этого не может быть, ведь мне было всего пять лет, что моя память сохранила их рассказы. Но нет, я действительно помню — помню декорации, сюжет и свои ощущения.

Папа очень поддерживал нашу любовь к театру, а еще он любил водить нас в рестораны, у нас были специальные «парадные» наряды — красные шерстяные платья с большими белыми вязаными воротниками, серебряными пуговицами, белые шерстяные чулки в резинку и лакированные полуботинки. Нам нравилось наливать разные напитки в фужеры, слушать музыку и чувствовать себя взрослыми дамами.

У нас было все, но не было одного — у нас не было мамы. Мы не понимали тогда всю глубину этой трагедии личной жизни отца. Нам говорили, что мама в каких-то таинственных командировках. Время от времени она появлялась у нас. Я помню ее всегда трагические глаза, наполненные слезами, когда она прижимала мою голову к себе, помню ее дрожащие руки. Но тогда казалось, что все в порядке, ведь мама приезжала. Оказывается, родители переживали огромную драму. У мамы был человек, которого она очень любила. Он тоже ради нее бросил семью с тремя детьми. Но так получалось, что они жили вместе урывками. Мама, естественно, любя нас, своих трех дочерей, иногда пыталась вернуться к отцу, и он ее принимал. Теперь я понимаю, он очень ее любил. Мама действительно хотела быть с нами, но любовь к этому человеку ее все-таки звала, и она уезжала. Последняя попытка вернуться в семью была в Праге. Мама приехала к нам, играла с нами, занималась, мы были счастливы, но ей становилось все хуже и хуже. Это уже потом она мне рассказала, что она чуть не умерла, потому что папа запретил посольской почте отдавать ей письма от этого человека. Но когда он увидел, как она страдает, пожалел ее и сказал: «Не плачь, он тебе пишет каждый день». И отдал большую пачку писем. Мама, взяв эти письма, простилась с нами и уехала. Навсегда.

А нам опять сказали, что она приедет, что это снова какая-то командировка. И мы не чувствовали всей тяжести трагедии, снова оставшись с няней. Отец вывез ее из Швеции, где был послом. Звали няню Бленда, она нас очень любила и, будучи религиозной, отвела меня и Лену в церковь на конфирмацию. Когда я пошла в первый класс, оказалось, что перед занятиями дети читали молитву «Gott im Himmel sei mir bei Dass ich recht gut und fleissig sei»[2]. Советским детям было запрещено ее читать. Все читали молитву стоя, а я сидела и сгорала со стыда, но потом поднялась и читала молитву со всеми. Учительница подошла ко мне, погладила по голове. Я это скрыла от отца и очень переживала, так как всегда ему говорила всю правду.

Отец был очень общительным и смысл своей дипломатической работы понимал так: самое главное — человеческие контакты. Нужно сказать, отец был прекрасным пропагандистом.

Боже мой, кто только не бывал у нас на вилле «Тереза»! Передовая интеллигенция Запада интересовалась молодым советским государством, и у нас устраивались приемы. Для чаепития с самоваром отец привозил из Москвы халву в больших жестяных круглых коробках и икру — в голубых. Весело, непринужденно, демократично, всегда очень интересно рассказывал он пришедшим о своей любимой родине. Широкая натура отца сделала эти приемы очень популярными. Мы, дети, выбегали смотреть на знаменитых людей. Там была, например, чешская писательница Мария Пуйманова. Впоследствии Наташа, моя старшая сестра, ее переводила, став переводчиком с чешского. Приходили чешские коммунисты, был Бенеш — премьер-министр Чехословакии. Бывал у нас Георгий Димитров, который приехал после судебного процесса, и оттуда, из Праги, отец переправил его в Россию.

Иногда папа знакомил нас с кем-то из гостей, а иногда мы просто подглядывали со второго этажа: приемы проходили на первом, в красивом зале, отделанном дубом. Мы всегда ждали, когда кончится прием и отец в смокинге поднимется к нам, чтобы поцеловать на ночь. Иначе мы не засыпали.

Отец любил литературу, сам пытался сочинять, но у него не хватало времени — все его время было занято всевозможными чиновничьими и посольскими делами. О деятельности отца в своих воспоминаниях много писал Честнер Аморт, чешский историк. Чехам нравилось, что нашу страну у них представляет такой неформальный, интересный человек, как Александр Аросев. Отец встречался с русской писательской эмиграцией, которая была довольно многочисленна в Праге. Часто ездил по стране и нас брал с собой, например в Карловы Вары, Марианские Лазни и другие известные курортные места. Однажды, кажется, в Яловищах, это недалеко от Праги, мы отдыхали в маленьком отеле. Как-то гуляли в лесу, я спряталась и хотела неожиданно выбежать навстречу отцу, но упала и ударилась головой о камень. Лицо все в крови, кричу — и слышу выстрелы. Оказывается, у отца был пистолет. Увидев мое окровавленное лицо, он подумал, что на меня напали. Из-за своей шалости я чуть не лишилась глаза, шрам над правой бровью остался на всю жизнь.