Проживи мою жизнь - [97]

Верлен смотрела на него приветливо, хладнокровно скрывая клокотавшую ненависть, улыбалась краешком губ, вроде и сдаваясь, и в то же время оставаясь недоступной. Позволила ему пройтись алчными пальцами по спине (не зря же открытая), даже не дёрнулась, когда на мгновение влажная ладонь задержалась чуть ниже поясницы. Но, видимо, правила танго или же внутренний суфлёр подсказали ему не злоупотреблять, и больше такого не случалось.

Но танго – это всё же объятие, как ни крути, и Майя старалась просто раствориться в мелодии, позволяя вышколенному телу делать свою работу: поддразнивать, завлекать, заводить, соблазнять движением бедра, касанием голени, подушечками пальцев, дать ему вдохнуть, глотнуть, привязаться, накалиться, а потом, заворожённого, веди себе на верёвочке, куда хочешь…

Во время кортины мимо мелькнула Диана, слишком радостная, чтобы это было правдой. Она, шепталась с девушкой, с которой тогда, на фестивале, танцевала сольный номер – казалось, с тех пор прошла уже вечность. Снопом искр вспыхнуло в застывшем сознании: «Не время, не время объяснять, вот вырвемся на бешеный простор воздуха, там и поговорим, а здесь нужно собирать взрывчатку с закрытыми глазами, и нельзя ошибиться ни в одной детали, бомба должна стать безукоризненной».

Следующую танду Верлен танцевала с неизвестным ей парнем, который то ли представлял Майю лучистой пылью, то ли просто был немного не уверен в себе, но с ним ей не было ни хорошо, ни плохо. Однако, легко ступая под музыку, она немного ослабила напряжение, раскалённой спицей засевшее под левой лопаткой, и уже снова была готова подпустить к себе добычу.

Эта танда далась тяжелее: Солодов начал потеть, исходя жаром, стало очевидно, что провокация сработала. Пронеслась мысль: «Пора уводить, а то перегорит. Незаметно, тонко, подальше отсюда…». Открыла глаза, окинула танцпол, увидела, как нежно обнимает Диана новую партнёршу, как мягко и страстно сплетаются их ноги, закрыла глаза: «Не сейчас. Вот приедет домой…». От этой мысли вдруг стало легче: через несколько часов всё будет по-прежнему.

Еле дождалась, когда пары начнут сходить с паркета. Солодов не отпускал её руки, возбуждённо дышал. Майя чуть повернулась, снова оказавшись в его объятиях, и обольстительно шепнула: «Сбежим?». Солодов упёрся в её губы чернеющей дымкой взгляда, кивнул, уткнулся в её кудри, тоже шепнул в ухо: «Куда?». Верлен медленно повела плечами, слегка изгибаясь спиной, как большая дикая кошка – тайна и изящество, протянула, словно мечтательно:

– Поехали кутить?

Солодов торопливо кивнул и вывел её на улицу. Повернулся, обхватил за пояс, прижал ближе, чтобы она почувствовала, что он готов: и кутить, и на всё остальное… Майя легонько погладила его по чисто выбритой щеке:

– Не будем торопиться, хорошо? Давай съездим в «Европу»? Выпьем, посидим…

Привольно расположились в ресторане. Верлен вглядывалась в большие, но неглубокие глаза, словно выточенные из гематита. Солодов рассказывал истории, травил анекдоты и казался нормальным, обычным мужчиной, а Майя мягко спрашивала его, как он живёт, такой одинокий, как справляется с успешным миром бизнеса без близкого человека. И настал момент, когда легко и пружинисто слетела с губ просьба:

– Расскажи мне о своей жене, об Ольге. Какая она была? И про Ольгу с Мартой тоже расскажи. И ещё – как ты о них узнал?

Солодов икнул, от него потянуло мшистым, травленным запахом. Лицо его стало синевато-серым, зрачки остекленели, выплёвывая сгустившуюся тьму. Сел вполоборота, потом щёлкнул пальцами: подозвал официанта. Встал, не дождавшись, бросил деньги на стол и ушёл, не прощаясь.

* * *

Майя ехала домой, ощущая себя измазанной липкой тиной. Сумрак, сгустившийся в машине, наваливался скребущими лапами. Чувствуя под лопатками рассыпанные вечером провокационные сгустки лжи, стремительно перелетала перекрёстки, чтобы успеть вычиститься, отмыться, сбросить приросший к тоскующей коже театральный костюм, впитавший похотливые запахи. Сердито захлопнула дверь ногой. Всё. Тишина. В безопасности.

После обжигающего душа сидела с закрытыми глазами, вспоминала: он просто встал и ушёл. Не произнёс ни единого слова. Не ударил в ответ. Когда он вытряхивал деньги на стол, его пальцы изгибались ржавыми скобами, горло вспучилось, будто он сдерживал крик. Губы стали плоскими камнями, выпачканными в золе. «Так виновен или нет? Может, ему до сих пор попросту смертельно больно вспоминать жену? Или же?.. Хватит, к чёрту! Думать об этом буду завтра, когда мне доложат, что он предпринял. И пусть сегодня весь мир катится ко всем чертям, мне сейчас совершенно не до него. Ты слышишь, мир? Заткнись! Отстань от меня! Дай мне выдохнуть застрявших во мне людей, как дым пожарища, дай мне проветриться от этой удушающей вони амбиций и интриг!».

Сейчас – забиться в угол дивана с тарелкой винограда, бокалом пряного вина, и ждать, ждать, ждать, когда вернётся чудо с аквамариновыми глазами, заберёт под прохладную простыню, укутает надёжными руками, и сердце снова сорвётся с крючка расчётливого рассудка….

Орлова появилась только в половине четвёртого утра, взвинченная, резкая, уставшая. Проскользнула в душ, упала на кровать, молча обняла, уткнулась в шею. Через какое-то время её дыхание стало легче, от чего-то жёсткие руки расслабились, и Майя тоже провалилась в сон.