Проживи мою жизнь - [91]

Янтарь к янтарю, пряные блики, знойные губы, замирающие и дышащие, острый всплеск восторга, и смыкаются веки под лаской обрушившегося неба, и срывающийся шёпот: «давай вместе», и заколдованы переплетающейся перевёрнутым зеркалом гибкостью, и под миндальными ногтями плещется неуходящий жар, и потом остаётся только объятие, которое не разорвать, и можно спокойно уснуть, прикрыв простынёй сплавившиеся тела…

* * *

Проснулась в шесть, как обычно, и вдруг осознала, что за ночь ни разу не повернулась: рука, обнимавшая высокую, упругую грудь, онемела, но совсем не хотелось шевелиться. Судорожно прижимая крепче спящее счастье, коснулась губами плеча, постаралась высвободиться – не вышло. Диана мягко перевернулась, навалилась сверху, уткнулась куда-то за ухо, прошептала:

– Ты делаешь меня счастливой.

Это короткое признание изрешетило свинцовой дробью распластанное сердце, продырявило его насквозь. Майя рискнула ответить тем же:

– Это ты делаешь меня счастливой. Доброе утро.

Орлова потёрлась щекой о плечо, не выпуская:

– Ты всегда-всегда встаёшь так рано?

Верлен поцеловала прямую бровь:

– Всегда.

– Даже в выходные?

– Обычно у меня не бывает выходных.

– Я понимаю, но пусть сегодня будет особенный день. Полежи со мной ещё? Пожалуйста.

Верлен улыбнулась, теснее обнимая Диану:

– Хорошо. Спи.

И долго-долго лежала с закрытыми глазами, слушая лёгкое дыхание.

* * *

Ближе к восьми Верлен всё же встала, сходила в душ, бесшумно натянула свободные хлопковые брюки, свежую майку и отправилась на кухню: варить кофе, готовить тосты с маслом и малиновым джемом, накрывать на стол. Через какое-то время вернулась, провела кончиками пальцев по загорелому бархатистому плечу:

– Завтракать будешь?

Диана приоткрыла глаза:

– Мы с тобой всё едим и едим…

Майя поцеловала её в нос:

– Нет, иногда мы занимаемся кое-чем ещё.

Диана, как кошка, потянулась, извернулась и обняла девушку, роняя её на кровать. Та прижалась к расслабленному телу и прошептала:

– Судя по вчерашнему уроку, нам, действительно, не стоит сегодня танцевать вместе, как ты считаешь?

Тангера довольно ухмыльнулась:

– Ты права.

Верлен с сожалением высвободилась из нежных рук и встала:

– Пойдём, позавтракаем, и я поеду, у меня есть несколько дел. Я приду на милонгу, но не к началу, попозже, хорошо?

Орлова раскинула руки на громадной кровати и прищурилась:

– Хорошо. Если ты будешь работать, то можешь ведь и уйти раньше, да?

– Скорее всего.

Тангера спокойно кивнула:

– Тогда я постараюсь приехать, как только смогу.

Майя, уже стоя у двери, обернулась, пронзительно взглянула на привольно разметавшуюся девушку и чуть не переспросила: «Ты уверена, что вернёшься?». Сбилась на вдохе, только вымолвила: «Я буду ждать», и вышла.

После завтрака они стояли в прихожей, не в силах попрощаться, соприкасаясь только кончиками пальцев, изучая, замирая, впитывая, и каждая ждала атаки безрассудных, но искусных губ. И потянулись одновременно, и вздрогнули, будто ступили в ледяную воду после палящего солнца, и длился поцелуй, глубокий, как обморок, и оглушающая тишина, и перед закрытыми веками – вспышки белого света… В сумочке Майи чирикнул телефон. Девушки расступились на полшага, загнанно дыша, и снова безмолвно уставились друг на друга. Наконец, Верлен, утопая в васильковом свете казавшихся бездонными глаз, хрипло повторила утреннюю фразу:

– Ты делаешь меня счастливой. Слишком. И это почти невозможно вынести …

Снова потянулась, провела длинными пальцами по мерцавшей, как залитая лунным светом тропинка, изящной шее, с трудом выговорила:

– Мне нужно идти. Ты звони, пожалуйста, если захочешь.

Орлова молча кивнула, дождалась, пока закроется дверь, и медленно опустилась на пол: «Что со мной такое? Когда она уходит, кажется, что из меня что-то выдирают, как из рыхлой земли жестокие руки выдёргивают стебель только начинающего распускаться цветка, и хочется выстелиться под ноги оборванными лепестками…

Надо ли быть гордой? Дни просвистывают, словно летящие с вершины горы булыжники, я их не запоминаю, не успеваю замечать, я просто растворяюсь в этом безбрежном, горячем небе, отдаваясь янтарным ласкам текучего света, вдыхая его, наполняясь им, от редких теней её улыбок приходя в смятение. Так почему же мне кажется, что затылок щекочет холодок, пока ещё дуновение, намёк на близящийся шторм? Вот только что её глаза наполняли меня молчаливым золотом, заставляя сверкать и полными горстями разбрасывать гейзером бьющее из глубин счастье, но замкнулась дверь, и душащий страх потерять наваливается валунами…

Впервые я ревную. Ревную даже к будущим объятиям с другими на паркете. Я держу себя за язык, прикусываю щёку, чтобы не сорваться и не сказать, что мне мучительно больно от обычной вроде бы просьбы – не подходить… „Я не буду с тобой танцевать“, – говорит она. „Мне нужно работать“. Значит ли это, что и пахнущие мёдом и мятой наши ночи – тоже работа? Безопасность, расследование, поиски врага… Какая работа может быть в танго??? Может ли Май использовать меня, чтобы подобраться к кому-то? Кто я ей? Зачем я ей? Она не спрашивает меня, а я впервые страшусь услышать ответ… Как странно поворачивается жизнь… Теперь не я оговариваю условия, теперь – мне… ничего, правда, не говорят… Я не хочу, чтобы было, как в песне: „Но ты же знаешь сама, что никакая весна не длится дольше тридцать первого мая…“’