Проживи мою жизнь - [100]

А телефон в кармане заходился бешеными трелями…

Танда 16

Пронзительный белый свет, резкие, чужие голоса, приступы боли, исчезающий мир, тяжёлый гул, холод, словно попала в шторм. Боль, снова боль, кажется, что всё тело искусано пчёлами, оно распухло и горит, какое-то звяканье возле уха, душащие запахи лекарств, хлопающие двери, бездонный омут проёма, серые прозрачные глаза, глаза цвета кленовой меди, едва различимые, словно выцветшие, лица, не то, не те…

Армады белых кораблей, шальные паруса на дымчато-обсидиановой воде хлопают белоснежными крыльями, выжженные больным солнцем острые чёрные камни, стон старинной рынды, сполохи сердца – ему тесно, ему нужны взмахи крылатых распахнутых рук… Страшная тишина, но пересохшее горло не издаёт ни звука, как ни давись, и где-то у края сознания – где ты, кто напивался моими тайнами, кто проник в самоцветные пещеры, кто вынес все сокровища и не оставил мне ни капли, отправив меня за что-то отбывать пожизненный срок в бумажных стенах, в слепящих фонарях угрюмой тоски?..

Горчащее небо. Опухшее нёбо. Светлеющий ветер. Заброшенный омут. Безумство погони. Ошибка в расчётах. В мерцающих клёнах ревут самолёты… Сквозь белые дни. Сквозь сны и провалы. Солёная пыль. Горящие скалы…

* * *

Явственно проступили больничные стены, приглушённый свет ламп уже не резал глаз. Кто-то в кресле, накрытый пледом, рядом. Очень хотелось пить. За озером окна виднелись шапки деревьев, а за ними – какие-то башенки и шпили. Верлен поняла, что осталась жива. Скосила глаза: в кресле дремала мать. Софи выглядела ужасно: фарфоровость щёк подчёркивалась синими тенями под глазами, тонкие руки, стиснутые даже во сне, кажется, стали ещё меньше, и клетчатый плед, покрывавший её до пояса, только подчёркивал тревожную хрупкость.

Майя попробовала пошевелить головой: удалось. Повернула её на бок, просипела:

– Мама!

Софи вздрогнула, открыла глаза, точно такие же, как у старшей дочери, потянулась, накрыла руку:

– Привет! С возвращением!

Поняв, что говорить очень трудно, вгляделась в омутное беспокойство материнских глаз, вопросительно подняла бровь: «Что со мной?».

Софи несколько раз поцеловала бледные пальцы, неподвижно лежащие на краю больничного одеяла, и стала тихо рассказывать:

– Май, мы с папой привезли тебя в Париж. У тебя были осложнения, но теперь уже всё позади. Пить хочешь?

Девушка согласно прикрыла глаза, потом снова открыла. С трудом втянув воду из соломинки, снова уставилась на мать.

– Ты скоро поправишься, мы заберём тебя домой.

Софи нежно улыбнулась:

– Поль был так сердит на всех на вас, я думала, он поубивает ребят и тебя в том числе! Ты не представляешь, как он бушевал! Я никогда его таким не видела. Думаю, тебе придётся выдержать немало неприятных минут, но ты справишься.

Майя выдавила:

– Что… с этим?

Софи посерьёзнела:

– Ты сломала ему гортань и четвёртый позвонок. Он жив, но в коме. Даже если выживет, то останется парализованным.

Снова еле выдавила:

– Давно… я?

Мать отвернулась к окну:

– Уже две недели. Три дня в Петербурге и десять – здесь.

Потом снова посмотрела на дочь:

– Не разговаривай. Папа придёт, может, он сам тебе что-нибудь расскажет. Какое-то время тебе придётся побыть здесь. Но и я, и папа, и Юл – он сейчас тоже здесь, мы будем рядом, – вымученно улыбнулась: – Август в Петербурге, он теперь там на царстве, пока тебя нет.

Майя не послушалась и снова задала вопрос:

– Анри… где?

Софи прикоснулась прохладными пальцами к пылающему лбу девушки, и от этой мимолётной ласки в пальцах отозвался пережитый ужас. Постаралась ответить мягко:

– Папа его уволил.

Майя дёрнулась, и мать едва успела её удержать, легонько надавливая на здоровое плечо:

– Лежи спокойно. Ты поправишься и сама во всём разберёшься. Ты хочешь видеть Анри?

Дочь снова прикрыла глаза, из-под век побежала горячая прозрачная струйка. Софи опустилась на колени рядом с кроватью:

– Не плачь, маленькая, ты же никогда не плачешь, девочка моя, я позову его, он придёт, я поговорю с врачами, хоть папа и не разрешал ему, но я обязательно договорюсь, шшшшш, девочка моя, не плачь, всё хорошо будет…

Через несколько минут Софи поняла, что дочь снова провалилась в забытьё, торопливо поднялась и вышла в просторный больничный коридор.

* * *

На следующий день, когда Верлен очнулась, в палате было светло. Дышалось тоже уже легче. Дверь, четыре стены, прозрачные трубки, попискивающие мониторы, а за окном – сапфировая пыль летнего неба, в ломком воздухе растворялись тонкие трели проснувшихся птиц, отзывчивых к прикосновениям света и ветра. Тонкая пудра облаков постепенно рассеивалась, уступая место надвигающейся индиговой глубине. Захотелось вдохнуть в уставшие лёгкие разом всё: и игольчатый лес, и мокрые луговые травы, и эту глубину, – но острая боль пронзила грудь, и липким комком в горле встал кашель. Повернув голову вбок, уставилась на стоявший на столике стакан с водой. Дверь открылась, вошёл молодой мужчина в зелёной медицинской робе, подсел, изучающе глянул, подал стакан. Дождавшись, пока Майя сделает несколько глотков, умело и быстро ощупал, осмотрел, удовлетворённо кивнул:

– Ещё четыре – пять дней полежите, потом поедете домой. Но восстанавливаться придётся долго, месяца два. У Вас всё будет чудесно, организм сильный, самое страшное уже позади.