Прожитое - [70]

В столовой ждал роскошно сервированный стол персон на двадцать. Хрусталь, серебро, фарфор, редкие грузинские вина, известные мне разве что по названиям, цветы… Так и просился на язык дурацкий, ненавистный многим благополучным грузинам вопрос: на какие «шиши» все это великолепие? И как это сочетается с декларированными партией принципами «социально справедливого общества»?

Конечно, вопрос глупый и неуместный, а в этом случае даже и подлый. Не нравятся эти люди? Тогда зачем ты здесь? Встань и уйди! Тебя пригласили (допустили) в этот дом исключительно для того, чтобы доставить этим людям удовольствие, чтобы удовлетворить и потешить их тщеславие.

Тебе должна быть известна вельможная «слабость» сильных мира сего к артистам. Панибратство со знаменитостью льстит самолюбию, льет елей на душу! Раз ты понимаешь это и не хочешь играть в подобные игры, не желаешь уподобиться чеховскому генералу на свадьбе — уходи! Никто удерживать тебя не собирается. Твоя философия здесь никому не нужна.

Но уж если смалодушничал и не ушел, если остался и пользуешься гостеприимством, вкушаешь со стола тех, кого в душе презираешь, то, значит, и сам ты недалеко ушел от них, и нечего философствовать. Твоя позиция «социальной справедливости» в этом случае откровенно попахивает социальной завистью. От всех этих самокритичных мыслей настроение оставалось препоганым.

Пригласили к столу. Женя Моргунов, давно предвкушавший хорошо выпить и вкусно поесть, придирчиво оглядывал стол. Не обнаружив на нем ни водки, ни коньяка, только сухие вина, разочарованно произнес в мою сторону, не шибко беспокоясь, что может быть услышан другими:

— «Сухариком», значит, угощают! А я-то думал…

Но хозяин услышал. Сказав несколько фраз по-грузински, отчего за столом рассмеялись и насмешливо посмотрели в сторону Моргунова, он отдал команду женщинам, весь вечер маячившим на втором плане в открытых дверях столовой, на виду у мужчин, как бы предупреждая их желания. Одна из них исчезла и тут же вернулась с графином кристально-прозрачной чачи. Хозяин наполнил фужер до краев и любезно преподнес его Моргунову, оставив ему в персональное владение и весь графин.

Через полчаса Жени за столом не было. Он сладко спал на одном из диванов в соседней комнате.

За грузинским столом не напиваются — пьют сухие виноградные вина. Голова от них остается ясной, да и сам человек не выходит за рамки приличий, не теряет мужского достоинства. Традиционное грузинское застолье — это праздник! Фестиваль комплиментов, которые как из рога изобилия рассыпает тамада перед сидящими, щедро одаривая каждого пьющего вино достоинствами, сущими и мнимыми…

Тамада — это самый уважаемый, самый мудрый, самый красноречивый, самый находчивый и остроумный… словом, «самый-самый» из всех присутствующих, в данном случае — хозяин дома, принимающий гостей. Сегодня, за этим столом, он «премьер-министр»… Он — светофор, чутко регулирующий жизнь разгоряченного алкоголем стола. Ему подчинены все!

И так же, как в Азии, например, грешно покинуть стол, пока не отведаешь плова, подаваемого напоследок, в завершение праздника, неприлично встать из-за грузинского стола раньше, чем тамада не почтит своим вниманием последнего из сидящих, не поднимет бокал за его здоровье. После этого обязательно провозглашается тост за здоровье самого тамады, и только тогда официальная его миссия считается исчерпанной. Это не значит вовсе, что праздник кончается — грузины на минутку за стол не садятся! Жизнь продолжается, но уже без дирижера, свободно, по правилам перекрестка с выключенным светофором.

Все эти и другие премудрости, а заодно и кто есть кто, я постигал, слушая комплиментарные, заздравные речи тамады, изобилующие превосходными оборотами настолько, что казалось: сидишь среди святых апостолов, а не в кругу партийных секретарей и министров.

Пышные речи, обилие тостов, вкусная пища и хорошее вино сделали благое дело, раздражение понемногу утихало, я стал успокаиваться.

Застолье продолжалось…

Тамада в очередности тостов был принципиален, шел по кругу в направлении часовой стрелки… Я сидел где-то в районе «без четверти» — до меня было еще далеко. А вот к министру кино минутная стрелка приближалась. Было любопытно, что о нем скажут.

Вначале тамада коснулся юбилея. Поздравив министра с большим успехом торжественного вечера, он с особым удовольствием подчеркнул фурор реквиема. Помянули артиста Геловани, сумевшего «талантливо воплотить в себе духовное начало великого Сосо»… Кто-то крикнул: «Слава генералиссимусу!»… Возглас с восторгом был подхвачен, наполнены фужеры, и тамада провозгласил:

— За вождя и учителя всех народов! Лучшего друга советских кинематографистов! Вечная память и слава великому Сосо! Встать! До дна!

«Так… — подумал я. — Началось».

Какой-то злой рок упорно витал надо мной в этот злосчастный вечер. Суждено, кажется, испить сегодня всю чашу испытаний до дна… Я лихорадочно соображал: что же делать? Должен же быть какой-то выход?

Смириться и пить? Не годится. Совесть замучает, не простит малодушия…

Делать вид, что пьешь? Способ этот в сходных обстоятельствах уже опробован мною — не проходит! Не отстанут. Будут терпеливо ждать, пока не выпьешь.