"Други, раздайтесь! – Ликидас молвил. – Так, образ Харисы, девы жестокой, вы видите! Боги сей подвиг великий свершить помогли мне и глину простую одели в облик небесный, не дав ей лишь прочности, делу рук их приличной. Раздайтесь, молю! Из толпы выдираясь, может иной быть вытолкнут прямо на лик сей и мягкую глину помять и без намерения навеки разрушить творенье бессмертных. Крайные, сядьте, вы все замолчите и слушайте, чудо скажу вам.
Несколько дней, томим безнадежной любовью, пищи не брал я и дела не делал. Как призрак, блуждал, убегая людей, по пустынному брегу морскому. Слушал стенание волн и навстречу стонал им. Нынче ночью, как и когда, не припомню, упал я на мягкий песок, затих и забылся. К утру чувствую, кто-то будит меня, теплой рукою плечо мое взяв, и над ухом мне дружески шепчет: "Ликидас, встань, подкрепи себя легкою пищей, в шалаш свой иди и примися за мягкую глину. Что сотворишь из нее, ты то вечной Киприде в дар принеси: уврачует богиня недужное сердце". Взоры поднял я – напрасно! Вскочил – никого ни вблизи, ни вдали уже не было видно. Но советы благие запали в послушное сердце. Домой прихожу я и мокрую глину беру и на круг полагаю. Сажусь, но, казалось, напрасно! Не знаю, что делать! Пальцы беспутно блуждают по глыбе уступчивой, глаза не смотрят за ними, мысли и сердце – далеко. Вдруг что-то знакомое взоры и мысли, как ярким лучом, поразило, и сердце забилось. Боги, на глине я вижу линию лба и прекрасного носа жестокой Харисы, ровную, к кудрям едва округленную! вижу и кудри густые с боков, завиваясь, повисли! Место для глаз уж назначено, пальцы ж трудятся в мякоти чудной дорыться до уст пурпуровых. С этого мига я уж не знаю, что было со мною. Пламя, не сердце билось во мне, и не в персях, а в целом составе, с темя до ног! Хижина, глина и руки мои вертелись и дивно сияли, и близко меня прекрасный младенец стрелой золотою блистал близ пальцев моих и их труд оживлял, давая то гордость челу, то понятливость взгляду, то роскошь ланитам, то улыбку устам. Совершилось! С места вскочил я, глаза рукою закрыл, а другою кудри схватил и подрал их: боль хотел я почувствовать, все ли живу я, узнать! "Совершилось бессмертное смертным! – голос святой раздался. – Эрмий, раскуй Промефея! Старец, утешься меж теней великих, не тщетно тобою огнь похищен! Святотатство твое искупилося пользой! Ты же, мгновенной и тленной красе даровавший бессмертье, взглянь, как потомкам твоим представятся боги, в небесном блеске, чтоб камень искусством твоим в их образе ожил, смертных красой к небесам восхищал и о Зевсе глаголал". Смолкнул, и небо стрела разорвала! Олимп предо мною! Феб-Аполлон эту стрелу послал, тетива еще стонет, спустившися, взор за стрелой еще следует, в лице еще знанье и сладость победы! Святые, святые! Пред вами ль стоять мне? Колена трясутся, паду! Тебе изделье мое, тебе приношу, Цитерея, тебе, пред сонмом богов из моря рожденная! Слепну! Я вижу Зевеса с Горгоной в руках, он главою кудрявой важно склонясь, покрыл весь Олимп и всю землю!
