Прозаические миниатюры - [3]

С категорией лица в японской культуре вообще связано многое: к XIX веку в устных и письменных речевых жанрах японского языка (в отличие от языка Древней Японии) ярко выраженные категории лица не использовались, да и сейчас вместо «ты/вы» принято употреблять имя собеседника или его должность, а разница фраз «я сделал» или «ты сделал» выражается не местоимениями, а через употребление «скромных» или «вежливых» глаголов. Тем не менее теперь-то категория лица вполне отчетливо существует, и складывалась она в конце XIX — начале XX веков, когда местоимения оказались насущно необходимыми для переводов с западных языков.

В этом смысле примечателен рассказ «Птица» (1930). Это тоже рассказ-эксперимент, расширяющий возможности японского языка и литературного сознания начала XX века до «потока сознания». В нем повествование ведется не «от четвертого лица», а от самого что ни на есть первого — в одном фрагменте всего в трех строчках можно насчитать шесть «я». Рассказ трудно читать, он намеренно написан сплошным текстом без разделения на абзацы, без кавычек, позволяющих судить, кто кому что сказал и кто что при этом подумал. (Впрочем, с точки зрения плотности текста, так же выглядит и традиционная японская и любая другая средневековая литература, в которой обычно нет никаких пробелов или маркировки прямой речи. Автор все же оставил в тексте другие западные заимствования — точки и запятые.) Однако рассказ не сводится к стилистическому эксперименту, этот, если можно так выразиться, саркастический этюд по психоанализу — еще и пародия на «я-роман», а концовка рассказа возвращает нас к «новому символизму» и культу механики той поры, когда «вместо сердца — пламенный мотор».

В журнальной подборке представлены только ранние новеллы писателя, здесь не оказалось места для его знаменитых романов «Механизм» и «Шанхай», нет возможности говорить подробно и о его полугодовой поездке в Европу в 1936 году (Берлин — Париж), тоске и растерянности за границей, о возрастании его «почвенничества». Во время войны он был на стороне воюющей Японии, хотя никогда не написал ни слова по части военной пропаганды.

Поводом для его поездки за границу была берлинская Олимпиада 1936 года, куда он был послан как выдающийся представитель японской культуры, и японские газеты тогда называли его «блистательным литератором, своего рода символом Японии»…

Но, пожалуй, его «честь и слава» все же остались там, в годах Тайсё.

Весна приезжает в пролетке

Под осенним ветром зашумели сосны на берегу. Съежились далии, растущие кучкой в уголке двора.

Он сидел у постели жены и смотрел в окно на черепаху, чей силуэт медленно ворочался в пресной воде пруда. Когда черепаха поплыла, на высохших камнях задрожали светлые тени — отражения бликов на поверхности воды.

— В это время дня сосновые иголки так красиво освещены, правда?

— Ты, значит, смотрела на сосны…

— Да.

— А я на черепаху.

Они снова помолчали.

— Ты давно уже лежишь здесь. Сосновые иголки — это и все твои впечатления?

— Да, но ты ведь знаешь, я стараюсь больше ни о чем не думать.

— Ну нельзя же вот так лежать и ни о чем не думать.

— Нет, думать-то я, конечно, думаю. Мне так хочется скорее поправиться и устроить большую стирку у колодца.

— Хочешь устроить стирку?! — засмеялся он, услышав об этом неожиданном желании. — Чудная ты какая. Я за это время столько всего пережил, а ты теперь говоришь, что хочешь устроить стирку. Вот ведь удивительно.

— Мне хочется вернуться в те времена, когда я была здорова. А ты — несчастный человек, это верно.

— Ну…

Он подумал о долгой, тянувшейся несколько лет, борьбе, которую он вел с ее семейством, прежде чем получить ее в жены. Потом — о тех двух трудных годах после женитьбы, когда он оказался между матерью и женой. Вспомнил, как после смерти матери они с женой остались вдвоем и как год назад начались все нынешние мучения, когда жена неожиданно слегла с грудной болезнью.

— А и правда, мне вот тоже захотелось устроить стирку.

— Знаешь, если мне придется сейчас умирать, то и пусть. Я только хотела бы успеть — до того как умру — отблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. В последнее время меня только это и мучает.

— И чем же ты хочешь меня отблагодарить?

— Понимаешь, я теперь хочу для тебя стараться…

— И как же?

— Да многое можно было бы сделать…

«Да, как видно, дела ее плохи», — подумал он. И сказал:

— По мне, собственно, не так важно… будешь ты стараться или нет. Чего я хочу, так это съездить в Германию, в Мюнхен, да и то, если только там дождь будет идти, а если дождика не будет, то и ехать не стоит…

— Я тоже хочу поехать, — сказала жена и попыталась приподняться, выпятив грудь.

— Об этом и говорить нечего, тебе надо лежать.

— Нет-нет, я хочу на ноги встать. Ну подними меня, ну, давай же!

— Да нельзя ведь.

— Мне неважно, пусть я даже умру…

— Если умрешь, то уж точно не поедешь…

— Ну и пусть, и пусть…

— А ну-ка, лежи спокойно. И вот тебе задание — придумывай слова про то, как красиво блестят сосновые иголки, — и больше ничего.

Жена замолчала. Ему просто хотелось переключить ее внимание на более безопасную тему. Он встал и отошел от ее постели.