Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни - [104]

– Я вас понимаю, – спокойно отвечает палач и проходит в комнату для казни, что-то приготавливая там.

А доктор раскрывает шкафчик с выпивкой и думает: «Такой интеллигентный человек навряд ли пьет водку». Наливает полстакана коньяка и на подносе несет в ту комнату.

– А вы? – спрашивает его вежливый гость.

– Извините, – говорит Володя, – но я не могу пить с палачом.

– Ну что же, я вас понимаю, – снова говорит гость и залпом выпивает свой коньяк.

И все оставшееся время сна доктор не о смерти близкой думает, а мучается, не обидел ли он такого симпатичного человека.

Сны его разнообразны чрезвычайно, только то и дело в них просвечивают столь же разнообразные неприятности. Вот он сидит на собрании какого-то сельскохозяйственного начальства, нечто вроде Агропрома. Все на него смотрят с безразличным равнодушием, а ему предоставляют слово. Он говорит, что химикаты, которые добавляют в почву, – это чистый яд, которым незаметно для себя травится население страны.

– Но ведь это улучшение питания, – возражает ему кто-то.

– Нет, – настаивает знающий доктор, – это чистая отрава, из-за этого сокращается срок жизни человека, вы – убийцы!

Снова вежливое равнодушие.

– Вы – евреи! – неожиданно для себя кричит Володя.

И на это явное (с их точки зрения) оскорбление все оживают, вскакивают и с кулаками накидываются на него.

А вот кошмар. Он сидит в какой-то комнате с хорошо знакомой ему женщиной, по профессии переводчицей. В комнату внезапно входят чекисты и зовут ее для перевода: пойман немецкий шпион. Она уходит, а он соображает вдруг, что ведь немецкого она не знает, и идет в ту соседнюю комнату. Там чуть ли не рыдает молодой вихрастый блондин, уверяя всех, что он не шпион.

Володя выходит в парк, где множество аттракционов, только взрослые и детвора толпятся возле клетки, в которой помещено какое-то страшное чудовище, враг любого человека. Доктор подходит ближе и видит большую гориллу, которая мечется по клетке со странными криками. И Володя с ужасом понимает, что это человек, только что превращенный в обезьяну.

А клетка между тем наполняется, в ней медведи есть и волки, чуть мельче их – обезьяны. А потом кидают в клетку крохотное животное – ехидну, покрытую иглами и со смешным клювиком-хоботком вместо рта. Она испуганно жмется к решетке, волосы ее топорщатся между иглами, и по каким-то смутным признакам Володя узнает того блондина, который только что клялся, что он вовсе не шпион. И доктор неопровержимо понимает, что все это – живые люди, почему-то неугодные режиму и за это превращенные в животных. Это их показывают публике как нелюдей, недостойных человеческой жалости.

Но это еще не все. У доктора вдруг прямо под рукой звонит телефон, и голос близкого друга предупреждает, что через десять минут придут за ним, за Володей.

И текут минуты раздумий. Убежать и спрятаться на даче! Но там немедленно найдут. Сбежать и скрыться в лесу? Но люди выдадут, и как там жить? Дурак я, надо было быть всегда готовым к худшему. Но только уже поздно. Да и как оставить близких? Время тикало и тикало неумолимо. А бежать – не было душевных сил.

Такие вот посещали доктора сны.

Сны чистого и честного человека, очень умного к тому же, ясно понимавшего, в какой реальности он проживает свою жизнь. Именно поэтому он однажды уехал. Ради внука, обреченного на эту реальность.

Ну, прощай, Володя, мне тебя очень не хватает. Почему-то теплится во мне надежда, что еще мы свидимся с тобой. Вот тогда и поговорим об этой твоей дивной рукописи-книге.

А быть может, там еще и наливают для беседы? Да и курим мы с тобой оба. Вдруг нам пофартит?

Обратная связь

Очень, очень я люблю записки.

Впрочем, иногда слова и реплики читателей доходят до меня и устным путем.

Так, мне как-то рассказал один городской импресарио: некая средних лет дамочка приобрела два билета, а через полчаса взволнованно позвонила с вопросом: «А сам-то Губерман, он будет на концерте?»

Еще в письме мне рассказали: некий человек в каком-то российском городе прочел мои стишки своей соседке, вострой старушке. Ей понравилось, она спросила, жив ли я и где я живу. Услышав, что в Иерусалиме, очень удивилась – почему? Ей объяснили – потому что еврей. И вострая старушка непритворно изумилась: «Какой же он еврей, если он пишет русским матом?»

В Москве (а может, в Питере) я получил записку, мной прочитанную только уже дома.

Начиналась она так: «Игорь Миронович, я – представительница древнейшей профессии (что сейчас называется модным словом “эскорт”)». А дальше шли слова, приятные донельзя: «Не знаю, польстит ли Вам или опечалит, но очень часто, собираясь с девочками за бокалом вина, при обсуждении клиентов мы обмениваемся Вашими гариками. Они так ярко и лаконично характеризуют нашего “потребителя”: политиков, бизнесменов… Тем более что большинство из них – евреи».

Тут я ошеломленно перестал читать и радостно задумался. Миф о поголовной умности нашего народа уже давно стал для меня смешной неправдой, но вот передо мной грамотное и весомое свидетельство ебливости моего народа – как тут было не призадуматься? Но дальше следовала в этой дивной записке поразительная (и снова приятная) бытовая история: «А однажды с одним клиентом мы поссорились, и я ему отправила Ваш гарик про “новый вариант гермафродита”».