Проза Лидии Гинзбург - [20]
Постиндивидуалистический человек Гинзбург, изменчивый и фрагментарный, – существо, чье постоянство как связного единства во времени находится под вопросом (речь идет о перманентности, которую Рикер считает одним из ключевых связующих звеньев между понятиями «самости» и «того же» – ipse и idem)[163]. Обеспокоенность непостоянством «я» возникает как минимум уже у Локка, который разрушил единство человека своими аргументами о взаимоотношениях духа и тела[164]. Гинзбург, бесспорно, сознавала, что унаследовала существовавшие в ХХ веке версии учения об итеративном «я» (таком, которое видоизменяется с каждым моментом его провозглашения), на данный момент развившиеся, например, в теорию Джудит Батлер (понятие перформативной идентичности)[165]. И все же Гинзбург полагает, что способность изобретать / заново изобретать себя – это не позитивная или подбадривающая ценность, а скорее черта характера, предрасполагающая к нравственной безответственности. Открыв для себя неиндивидуалистическое, фрагментированное, лишенное корней, «имманентное» сознание, Гинзбург немедленно пробует выяснить, существуют ли построения, которые могли бы придать ему смысл. Гинзбург находит новое применение элементам гуманистической традиции XIX века и протаскивает их контрабандой в самый разгар ХХ века. Она словно бы олицетворяет обобщение, сделанное ею при научном анализе прозы ХХ века: «Писатель испытывал давление своего времени, но он же не мог забыть то, чему люди научились в XIX веке»[166].
В первой половине этой главы содержится анализ теорий Гинзбург – взаимосвязанных теорий человека, этики и литературы, сложившихся в ответ на то, что она расценивала как затруднительное положение неиндивидуалистического, имманентного субъекта. В ее стержневой мысли содержится представление о письме как о «выходе из себя», как об этическом акте, который порождается имманентным импульсом, но незамедлительно устанавливает контакт со своим социальным обоснованием. Чтобы исследовать мысль Гинзбург о необходимости новых направлений и приемов в прозе, поместив эту мысль в контекст истории литературы и истории культуры, я опираюсь в основном на несколько эссе, написанных Гинзбург с интервалами в несколько десятилетий в период после Великой Отечественной войны, но опубликованных спустя долгое время после их написания, в таких книгах, как «Человек за письменным столом» 1989 года. Я также опираюсь на неопубликованные черновики 1930‐х годов – например, на планы повествования «Мысли, описавшей круг» и «Дома и мира».
Исследования человека и этики у Гинзбург могут показаться отвлеченными, но они всегда основывались на живой практике и иногда были примечательно конкретными и ужасающе наглядными. Во второй части данной главы я анализирую два ключевых повествования – «Заблуждение воли» (ок. 1934) и «Рассказ о жалости и о жестокости» (ок. 1942 – 1944), герой которых (в обоих произведениях один и тот же) под давлением раскаяния анализирует неотступно преследующие его воспоминания. Почти небрежное отношение к собственному опыту и личной биографии, которое выразилось в словах Гинзбург о себе («кусок вырванной ‹…› социальной действительности»), сменяется в этих повествованиях на диаметрально противоположное. Когда персонаж чувствует вину за смерть другого человека и его страдания в последние дни жизни, он перестает относиться к себе исключительно как к социальной действительности. Таким образом, автор старается не рассмотреть себя вблизи, а скорее проанализировать путем самоотстранения личные, мучительные и хаотичные воспоминания, чтобы расстаться с ними. Типичность и закономерность опыта героя приходится созидать посредством активных действий.
Эти два «повествования» – так называет их Гинзбург, относя к литературной форме, которая колеблется между эссе и рассказом, между художественной прозой и документальной прозой, – ярко демонстрируют необычные эффекты, создаваемые ее экстериоризированным представлением о собственном «я». Она применяет разные стратегии самоотстранения, чтобы анализировать и описывать эпизоды из жизни персонажа – образчика «имманентного» сознания ХХ века. Приемы самоотстранения, применяемые Гинзбург[167], имеют несколько общих черт с теорией остранения у Шкловского, а также с понятием «вненаходимость» у Бахтина. И все же, хотя самоотстранение достигается Гинзбург прежде всего в процессе письма, это что-то большее, чем художественный прием: оно – этическая и психологическая стратегия. Одна из главных целей при рассматривании себя глазами другого – создать субъекта с постоянной или единой идентичностью, который был бы способен ощущать свою ответственность за то, как он обходится с конкретными другими людьми и с самим собой.
