И тут я услышал пение. Сначала это был тонкий голосок какой-то, который сверлил уши мои, и я поднял голову, чтобы найти невидимую сирену. Но кругом была одна только белизна.
Потом голос этот окреп и удвоился, затем в него вплелись еще и еще другие, и я подумал, что слышу хор сирен. Голоса росли и умножались, и это была уже не песня — это был многоголосый рев. Подняв голову, я сидел на холодном полу, словно волк, в полнолуние молящийся Селене, и пытался расслышать слова этой наводящей страх песни. Вначале она показалась мне многоголосым стоном, слитным, наподобие шума прибоя, или терзаемых ураганным ветром крон могучего леса, но потом мне удалось выделить в нем знакомые мелодии, и слова наших песен, и другие, неведомые песни на неизвестных мне языках, те, которые поют на восходе дикие эфиопы и собакоголовые люди. И среди этого пения я различил тысячи голосов, которые что-то говорили мне, умоляя, насмехаясь, стеная, рассуждая с достоинством, упрекая, обвиняя, подшучивая, сочувствуя. В бессильном ужасе и я завыл, то ли взывая о помощи, то ли пытаясь перекричать эту толпу демонов, явившихся поглазеть на мое жалкое положение.
Голос мой сначала потерялся среди тысяч других, которые стали передразнивать мой жалкий вой наподобие эха в высоких ущельях, но я завыл еще сильнее, и голоса стихли, и в наступившей тишине прозвучало бессильное и смехотворное завывание иссохшего моего горла. Слезы хлынули из глаз, сначала жгучие и горькие, потом сладкие и утешительные, и тут я вдруг почувствовал, что расту. Я рос, заполняя собой всю комнату, и кожа моя коснулась стен, а потом слилась с ними, могучая кожа, светящаяся изнутри ярким белым свечением, и мне стали смешны прежние мои тревоги. Что был для меня верх, что был для меня низ, Харитон, если я заполнял собою все пространство? Вне меня никого и ничего больше не было. Я увидел внутри себя Солнце, Луну и семь планет, я увидел внутри себя плоскую Землю со всем, что ее населяет; люди вели внутри меня свои бесконечные сражения, Гектор и Ахилл оспаривали Елену, плыли внутри меня корабли, и пожирали их, резвясь, огромные морские киты, бежали внутри меня камелеопарды, поднимая тучи пыли.
Я засмеялся, и смех мой не излетел из меня, потому что излетать ему было некуда, а наполнил меня изнутри, распирая мое огромное, наполненное белым свечением брюхо, и люди обратили свои головы к небу, пытаясь понять, откуда исходит гром в безоблачный день.
Я продолжал смеяться, потому что мне хватало над чем смеяться — столько всего сразу показалось мне смешным! Мне показалось смешным детское мое желание владеть твоим скакуном, Харитон; ведь во мне бродили все табуны Скифии, и бродили вечно, всегда, от моего появления на свет. Мне показалась нелепой владевшая мной испепелявшая страсть к золоту, потому что в правом моем бедре томились рудники Голконды, а в подреберье лежала, источая ароматы и звеня золотыми браслетами, Аравия Счастливая. Мне показались мальчишеством наши с тобою поступки: как мы сходили с ума, делая ставки на колесницы; ведь одним движением моей брюшины я мог сделать тугим воздух, притормаживая вращение спиц, или же разрядить его, позволяя коням лететь через ристалище подобно ласточкам. А как я смеялся над моей страстью к Клитии, над унижениями, на которые я шел, лишь бы только двери ее не запирал дубовый засов, над следованием ее причудам и преклонением над ее мигренями — миллионы женщин томились на ложах внутри меня, распахнув бедра навстречу нестерпимо белому свечению, открывая свои увлажненные шрамы тому, что они мнили лучами Луны, но что было моим всепроницающим свечением.
Так я смеялся, покатываясь с хохоту, смеялся века такие долгие, что протяженность их была понятна только черепахам, смеялся, чувствуя зарождение из тины в моем кишечнике лягушек и саламандр, и мышей из перхоти в моих волосах. Я не помню, сколько я смеялся, пока мой смех не оборвался от ужаса.
Я перестал смеяться, когда увидел, что где-то в моих глубинах распахнулась дверь и в ней показались руки. Они ухватили меня изнутри и потянули в это крошечное отверстие, и я начал съеживаться, как морская рыбешка, испускающая воздух из непомерно раздутого пузыря, и нестерпимо белое свечение мое гасло, гасло, гасло… И когда я стал маленький, меньше любого муравья, меньше демокритовых атомов, белизна исчезла совсем и руки потащили меня через темноту, ничтожного, тающего на глазах, и вынесли на свет, но уже другой свет, желтый и тусклый, и бросили в пыль.
Я поднял голову и увидел высоко над собой, в головокружительной высоте, два бородатых лица. Сознание на миг вернулось ко мне, и я распознал в этих лицах Пробия и правителя.
— Пытка кончилась… — неслышно прошептал я.
Правитель рассмеялся, а Пробий сказал печально:
— Она только началась, несчастный!
Тут я огляделся, и увидел громадные, как горы, дома и высокие, как колонны, деревья, и увидел самого себя, маленькую черную точку на бесконечной, плоской и жестокой земле, точку, до которой никому нет дела, точку, последние конвульсии которой могут лишь ненадолго потревожить вековечную пыль, не более чем предсмертные судороги сколопендры, раздавленной копытом мула.
