Проза - [37]

Протиснувшись в угол забора через груды строительного мусора и несколько раз зацепившись штаниной за ржавую проволоку, он прильнул к щели и удивился, как хорошо видна отсюда улица и как много идет по ней красивых и загорелых женщин, которых он не смог бы оценить на открытом пространстве. Минут пять он с наслаждением смотрел в щель, затем, вздохнув, отшатнулся от забора.

Может просто из-за выпитого ранее чая или же под влиянием неосознанного позыва, требующего пометить новую территорию, он расстегнул ширинку и приготовился оросить серые стебли чертополоха, желтоватые клочки газет и груду битых аптечных пузырьков.

И тут штабеля досок и аккуратные стопки кирпичей вдруг обернулись десятком мрачных мужчин, сжимавших в руках случайные строительные предметы, и еще одной женщиной, которая кричала, что вот он, снова на том же самом месте, где она его приметила, вот он, этот гнусный тип.

Он не пытался им ничего объяснить, потому что, в конце-то концов, не в плоском физическом смысле, а в смысле главном, и поэтому самом важном, он был тем, кем они его считали: грязным извращенцем, грубым нарушителем правил честной игры.

Приоткрывая глаза в перерывах между ударами, он пытался рассмотреть лица бивших его мужиков и распознать, что ими движет — ненависть или зависть. Били его, однако, слишком болезненно, и он упал на землю, так и не успев прийти к определенному выводу.

Падая, он еще раз увидел вечернее небо, и оно показалось ему огромной щелью, через которую кто-то блудливо за нами подглядывает.

Но это ему только так показалось.

2000

Шарики из слоновой кости

Господи, сколько же я пролежал на полу? Час? День? Какая разница… Время могло просто остановиться. Остановиться во всем мире, останавливаются же часы. Каждую секунду во всем мире останавливаются десятки часов. Или сотни. Почему бы однажды не остановиться всем?

Сказано же, не садись в машину, если в ней есть люди. Нельзя сказать, чтобы я был пьян. Выпил очень мало. Это самое опасное — выпить мало. Когда ты пьян в дым, тебя ведет не рассудок — инстинкты. Проверенные инстинкты. Опасно выпить мало. Малые дозы алкоголя облагораживают мир. Забываешь, что существуют Они. Не поглядываешь в продолговатое зеркальце, что там творится на заднем сиденье. Хороший вечер, хорошие люди. Наваждение такое сильное, что, даже когда в шею впивается узкая резиновая скакалка, не пугаешься, а только удивляешься, как баран.

Почему именно я? Снять с меня нечего, на человека с большими деньгами я тоже не похож… И почему, обобрав меня, они не выбросили меня в кювет где-нибудь по дороге в аэропорт, как Они это обычно делают? Господи, да разве можно понять, что у дьявола на уме?

Руки, естественно, связаны, ноги, разумеется, тоже, потолок конечно же, белый, да не очень. Дом, похоже, деревянный. За городом или частный сектор. Что-то мне это напоминает. Что-то из недавно прочитанного…

Боже мой, ну, конечно же! То, что меня попросили прочитать в редакции, посмотреть, пойдет ли в номер… Дневники этого востоковеда, даже не востоковеда, блистательного дилетанта из офицеров: служба в Джунгарии, очарованность Китаем, потом семнадцатый год, гражданская, плен, даже не у красных, а какая-то дикая банда… И даже не дневники, а что-то вроде новеллы в форме дневника. То есть, не мог он писать дневник, лежа на полу со связанными руками. Или потом вспоминал в настоящем времени, или вообще из головы выдумал. Нет-нет, там была биографическая справка — в этом плену его и вывели в расход, офицера-то. В общем, странная штучка со странным концом. Недописанная, оборванная смертью. Обычный повествовательный прием, но ведь он-то умер взаправду. Вряд ли бандиты позволили бы ему дописывать последние строчки у мазаной стенки хаты. Да и темна была украинская ночь. Впрочем, чего не бывает…

Кстати, в соседней комнате кто-то есть. Я слышу звон чайной ложечки. Позвать или дождаться, когда сам придет? Вечная проблема пленников…

Что же он там делал, пока лежал на земляном полу хаты? Вспоминал какой-то трактат. Нет, не трактат, просто древнекитайский текст. Денди из Пажеского корпуса, презрев вшей, вспоминает древний текст, поди в подлиннике. Какое показное спокойствие! Наверняка, англоман. Хотя, чем это хуже, чем восстанавливать в памяти подробности своих грехопадений с различными особами или вспоминать с раскаянием, как у мамы был рак, а ты ни разу не сходил к ней в больницу?

А дрянь в соседней комнате все ходит и ходит. Любопытно, какая она из себя? Допустим, спившийся спортсмен в трикофане, бледные мускулы в рыжем пуху. Или блудный сын порядочного пролетария, серая, стертая личность из тех, что неприметно скользят как тараканы на задних планах сомнительных рестораций?

Черт, шея болит после удавки. Они еще и по голове чем-то треснули. Слишком уж сложно напрягать обычно такую ясную память. Все-таки попробуем. Это было письмо, да, именно письмо. Писал один ученый китаец другому ученому же китайцу же. Имена, разумеется, китайские, то есть запоминанию не подлежащие. Допустим, Гун Фы и Лянь Яо.

«Совершенномудрый Лянь! В эти страшные годы забвения Неба, когда все дороги Поднебесной заполонены толпами разбойников, я, безумец, направился на поклонение горе Тайшань. Удача поначалу мне сопутствовала и, невредимый, добрался я до области Лай на краю дубовых рощ Шаньдуна. Уже стемнело, когда я дошел до Заставы горных стрижей. Не залаяли собаки, не выбежали навстречу слуги с факелами. Застава казалась покинутой. Затявкал вдали лис. „Что за страшное место“, — подумал я, но холод и туман были непереносимы. Так я прошел ворота и толкнул дверь. За дверью, держа в руке глиняную плошку с коптившим салом, стоял старец, на вид древнее Пэн Цзу. Я приветливо засмеялся, чтобы прогнать его страх. „Кого я вижу! — сказал я. — Где твой фазаний суп? — ведь я страшно голоден“. Старец, увидев, что я один и без оружия, распростерся в поклоне и сказал слабым голосом: „Изволите шутить, благородный, унесли орланы всех фазанов. Угоститесь-ка супом Шань-нуна, как во времена Ся“».