Проза - [3]

С этого момента Илья засобирался на нулевой меридиан в Лондон.

8

Ему было что сказать самому себе в зеркало утром. Он не боялся туда смотреть, потому что был интересен сам себе. А сами себе мы остаемся интересны до тех пор, пока мы нужны другим. Правда, ширину круга этих других каждый определяет сам.

Запуская серию «Жизнь Zапрещенных Людей» (Кроули, ЛаВей, Пол Пот, Хьюи Ньютон, Тимоти Лири, основатели немецкой RAF), Илья часто размышлял вслух о наиболее общем рецепте «успешной» биографии: выйти на сцену в маске самого себя, и пусть между тобой и маской, предъявленной зрителям, точно повторяющей твое скрываемое лицо, останется тонкий, но необходимый для дыхания слой самоиронии.

9

Однажды ночью, выйдя из мастерской художника Толстого-Котлярова, он начертил руками в воздухе прямоугольник и сказал: им достаточно поставить в зоопарке пустую клетку, а зверь в ней скоро заведется сам!

В мастерской долго спорили о ритуальных жертвах и стигматах любой революции и о том, что сейчас стратегически нужнее: фермент или вирус?

Для Кормильцева в России прошлого века было два момента вдохновляющей свободы: 1920-е и 1990-е. Остальное в плену холопства. Холопство толп, впрочем, его не расстраивало, слишком понятны исторические причины. Расстраивала готовность «халдеев» обслуживать кого угодно и соревноваться в угадывании настроений всякой власти, искренне считая эти настроения «духом эпохи». Халдеями Илья называл податливую интеллигенцию, тех, кто пишет, снимает, ставит и как угодно еще производит актуальную культуру. То есть тех, кто не обязан подчиняться историческим причинам, однако подчиняется.

Его удручало, что все здесь из поколения в поколение сводится примерно к одним и тем же отношениям между «гопником», «умником» и «вертухаем».

Не имея душеспасительных иллюзий, он не особенно надеялся дожить до следующей русской революции. А саму революцию предпочитал видеть предельно обобщенно, как вечный сюжет о необходимом жертвоприношении. Это представление о «революции вообще» схвачено в его песне «Viva la Revolution!», написанной еще в 1990-х и спетой впоследствии группой «Кукрыниксы».

10

«Счастье — это побочный продукт осмысленной деятельности», — любил он повторять из Берроуза, которого переводил. Его смешило, что это сказал именно Берроуз, который ни с какой осмысленной деятельностью ни у кого обычно не ассоциируется, имея отношение скорее к психоделическим трипам и гомоэротическим утопиям.

Кормильцев был из тех, кому символическая экономика важнее рыночной: викинг зарывает клад так, чтобы за ним никто не вернулся, индеец сжигает в праздничном костре свой дом, чтобы пережить чистый произвол своей воли, отказавшись от пользы, стать угодным богам, но это совсем не значит прожить дольше или счастливее.

В критике господствующей системы Илья был антикапиталистом и очень интересовался левацким анализом спектакля — в основе буржуазного понимания свободы лежит свобода самопродажи и больше ничего.

Однажды он оказался на большом форуме леворадикалов и виртуозно продемонстрировал там, с какой легкостью он может говорить на их языке о глобализации, экономических циклах и перспективах международного сопротивления. Марксисты в зале перешептывались: «А это точно тот Кормильцев, который про „скованных одной цепью“ писал?»

Но в вопросе о толпе и элите он был последовательно правым, и мы бесконечно с ним об этом спорили. Он был уверен, что даже в самом бесклассовом обществе полностью равных возможностей люди всегда будут делиться на элиту и всех остальных по целям и стилю жизни, потому что это задано биологически. Пока наши споры оставались в пространстве социальной философии и психоанализа, я возражал ему достаточно уверенно, но Илья всегда применял свой любимый прием, вдруг переходя на язык поведенческой биологии, которая была одним из его увлечений. Он цитировал Конрада Лоренца, объяснял, что такое власть, на примере аквариумных рыбок и колонии сурикатов, и тут мне нечего было возразить, кроме того, что биологическая эволюция человека сменилась социальной и над инстинктами надстраиваются совсем другие интересы, но это был слишком слабый, не конкретный довод. Эгалитарное общество, по Кормильцеву, могло бы возникнуть только как постчеловечество, когда генетика станет податливой, как глина, в наших руках. С высокой вероятностью он допускал, что мы — одно из последних поколений людей, и в наступившем веке всех ждет антропологическая революция, то есть на базе людей возникнут совершенные новые существа.

Золотой век, в который стремятся вернуться правые, или иная жизнь, которая ждет нас за пределами этой жизни, если верить мистикам, — сами эти представления уже есть призрак полезного идеала, альтернативы, утопии, в превращенной форме живущей внутри нас.

Другая черта правой оптики, которая его интриговала, — способность видеть, как быстро лопается тонкая пленка условной «цивилизованности» и проступает средневековье с перманентной войной небольших, но лихих отрядов под водительством авантюрных кондотьеров.

Споры обо всем этом часто возникали во время планерок издательства. Споры были очень важны, потому что Илья обладал редкой способностью совершать мгновенный прыжок от только что сформулированного теоретического парадокса к конкретному действию. Он считал, что если ты сегодня что-то новое понял, то не позднее, чем завтра, ты в связи с этим должен уже начать что-то новое делать.