Проза - [19]

Тут он доходит до затянутой ряской дренажной канавы. Чтобы перепрыгнуть ее, нужно хорошо разбежаться, иначе свалишься в холодную ржавую торфяную воду. Когда они ходили на поля с ребятами, те нарочно перепрыгивали первыми, вставали все на другой стороне и смотрели, как он будет прыгать. Смеялись, когда он разбегался, и говорили, что не допрыгнет. Зачем? Бабушка говорит, что они злые, но это ничего не объясняет. Почему они злятся на то, что он их слабее и не такой ловкий? Это невозможно понять.

Но теперь никто над ним не смеется, и он разбегается легко, летит как птица и приземляется на другой стороне, даже не пошатнувшись. Ему уж очень хочется посмотреть на пожар. На другой стороне канавы он идет уже по теплому торфу — теплота эта чувствуется даже через гибкие подошвы китайских кед. Дым стал густым и нестерпимо едким, но это нужно и можно перетерпеть. Только плохо, что ничего совсем не видно; так недолго и ухнуть в эту самую огненную яму. Он пытается рассмотреть, куда подевался торфяной бурт: да вот он, совсем рядом, выступает в разрывах желтоватого марева. К его удивлению, по склону бурта кто-то сбегает навстречу. Он останавливается в растерянности. Человек подбегает ближе, и он видит, что это один из старших поселковых парней, имени он не помнит, да и лицо все в копоти, так что и не разберешь. В руке у него бич, которым гоняют коров и коз.

— Сучонок городской, залупа дачная! — кричит парень, — Это ты тут торф палишь, выб**док! — и схаркивает.

Он поворачивает в страхе и пускается бежать. Сзади его настигает бич и ошпаривает по тощим, искусанным комарами бедрам. От жгучей боли он пускается бежать еще быстрее, слыша сзади топот, мат и хриплое дыхание. Он перелетает через канаву, сам не заметив даже, и бежит все дальше и дальше, пока не спотыкается о корягу.

Встав, он понимает, что его уже никто не преследует, и идет дальше, сторожко оглядываясь и всхлипывая от обиды. Дойдя до края ряма, он понимает, что ему страшно будет возвращаться главной улицей поселка — вдруг там его уже ждут, если парень сказал, что встретил поджигателя? Лучше вернуться с задней улицы, перелезть через забор, чтобы никто не увидел. Он вспоминает, что вчера в поселке пропало несколько коз, отбившись в дыму. Может, они провалились под торф и сгорели? Наверное, парень и искал этих самых коз; как же он должен быть зол, если не нашел их.

Он перелазит через забор, порвав рубашку, падает под смородиновый куст и дает волю слезам. Почему парень подумал, что пожар устроил именно он? Ведь они же сами, эти взрослые парни, ходят на торфяник, палят там костры, пьют водку и курят папиросы, а потом бросают окурки. От этого и бывают пожары. Даже плакат есть на станции: «Не бросайте на торфянике незатушенные окурки!» Он даже спичек с собой со двора не носит. Почему же тогда виноват он, если они сами и виноваты? Он догадывается, впрочем, он это знал всегда. Он — чужой, чужак, чуждый. «У них всегда виноват чужой!» — думает он про себя какие-то взрослые слова. Он — чужой, и бабушка — чужая. И Боря, и Ира Глазеры — дачники у дяди Миши, тоже чужие. Но что в этом плохого? Сам же дядя Миша все время берет у бабушки трешку на водку и никогда не возвращает, так бабушка говорит. И другие тоже ходят по разному делу. Что же значит — быть чужим? Это значит быть всегда виноватым? Но у них же все беды от них самих. Вон когда дядя Коля ослеп, а мужики померли, украв на станции древесный спирт — причем здесь они с бабушкой или Глазеры? «Наверное, они злые как звери, и поэтому сами себя боятся», — думает он, но это опять ничего не объясняет.

Он срывает смородиновый лист и растирает его между пальцами. От этого запаха ему становится мучительно одиноко, но слезы высыхают, и сладкое облачко печали словно окутывает сердце. Он встает и идет к дому, идет к дому и останавливается. А если парень все-таки сказал про него, и теперь они все соберутся, и придут к бабушкиному дому, и потребуют, чтобы бабушка отдала им его? Бабушка, конечно, не отдаст, и тогда они ворвутся в дом с вилами и лопатами (он видел такое в фильме про гражданскую войну) и подожгут дом.

Если бы у него был пулемет, он забрался бы на чердак и стрелял бы оттуда, но у него нет пулемета, нет совсем никакого оружия. Можно, конечно, попытаться объяснить, что он ничего не поджигал, но разве они будут слушать, если даже его не слушает Ленька, когда он пытается рассказать ему какую-нибудь книжку, а ведь Ленька тоже городской, хотя и родом отсюда, и приезжает лишь на лето.

1990

Меловое сердечко

Она научила его целоваться — довольно неплохо и довольно преждевременно для его тринадцати лет. Впрочем, сама она была старше его только на несколько месяцев.

Обучение происходило в разных местах — под большой березой на опушке леса, на ивовом острове, окруженном быстрым течением речной воды, на веранде ее домика под постукивание слепо бившихся в стекла лепидоптер.

Снисходительные старики, вступившие в возраст невинности, не препятствовали встречам и прогулкам. Позже случилось так, что в городе он привел ее в пустовавшую дедовскую квартиру. Там, в большой комнате, под сенью чугунного черта он осмелел и скользнул рукой под ее платье, в таинственные и страшные области вечной тени.