Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения - [29]

Западное Рождество вспоминает Володин во время своего трагикомического «путешествия в Россию» — поездки со свояченицей Кларой за город: «…всё небо в рекламах, все улицы — в заторе машин, душатся в магазинах, подарки — каждый каждому. И на какой-нибудь захудалой, затёртой витринке — ясли и Иосиф с ослом» (309). Фабульно разговор с Кларой предшествует роковому звонку (более того — во многом мотивирует решение Володина), но открывается он читателю лишь в середине романа, когда уже известно, что звонок в посольство был, что ищейки идут по следу, что техническую задачу отлова Володина суждено выполнять марфинским зэкам… И читатель, уже нагруженный всей этой информацией, просто не может не соотнести идиллическую картину с завязкой романа. Счастливое западное Рождество оказывается лишь торжеством сытости и самоуспокоенности. Это Рождество без яслей с младенцем и Иосифа с ослом, это Рождество, ставшее только празднеством, а не поминовением величайшего события в духовной истории человечества[106].

Бытовая прелесть Рождества конечно же не отрицается Солженицыным: уютно празднуют его немцы на шарашке; борются за елку русские зэки (а один из них, Хоробров, даже требует, чтоб достояла елка непременно до православного Рождества); мучается (разрешать — не разрешать) из-за елки полковник Клементьев; внимательно присматриваются к чужому празднику служители охраны (копится компромат). Радость одних и раздражение других опутывают праздник, который словно бы и не равен себе в вывернутых тюремных условиях, в атеистической стране, где вдруг могут заспорить, «25 декабря какого именно года родился Христос» (399). И кажется, что действительно даже те, кто помнит о Рождестве, словно бы обходятся без Христа. Так, немцы, собравшиеся вокруг сосновой веточки и пригласившие к себе Рубина, не могут забыть, что он «еврей и коммунист» (24), не могут не потолковать о речи Геббельса в рождественский сочельник 44-го года. Бывший эсэсовец Рейнгольд Зиммель по-прежнему ненавидит Рубина, остальные немцы, отдавая должное доброте и душевной расположенности своего гостя, все же не верят его агитационным речам, а сам Рубин прекрасно знает, что обманывает их, ибо «в сложный наш век истина социализма пробивается порою кружным, искажённым путем» (27). Рождественский уют прекрасен, но он не дает людям сил на то, чтобы стать до конца людьми, выйти из привычных ролей, осознать всечеловеческое братство как единственный идеал. Возможен ли этот идеал в сегодняшнем мире — мире, отравленном ядом тоталитаризма, взаимной ненависти и эгоистического самодовольства? Возможно ли Рождество в соседстве с атомной бомбой? Именно здесь, в этом вопросе скрыт нервный центр романа, и ответ на него дается писателю очень нелегко.

В памятном «загородном» разговоре Володина с Кларой картина западного Рождества была антитезисом. Тезисом было иное Рождество — русская заброшенная деревня, жители которой и не ведают, почему она носит такое имя. Деревня с убогими домами, разрушенной и опоганенной церковью, редкими жителями. Разоренная, обездоленная Россия, которую «представлял» (в качестве дипломата), но «не представлял» Володин, столкнулась с шумным и вроде бы празднующим Рождество Западом. Празднующим, несмотря на то, что нет на земле подлинного мира, что создана уже атомная бомба, сулящая гибель всему живому, не разбирающая своих и чужих.

«Значит, у них там — хорошо? ‹…› Лучше?» — спрашивает Клара. «Лучше, — кивнул Иннокентий. — Но не хорошо» (300). Это разные вещи. Да и как может быть хорошо, когда где-то все еще плохо? Чужая печаль — не чужая, а чужая беда всегда станет твоей бедой. И вовсе не американцев собирался облагодетельствовать своим звонком Володин («Они дождутся-таки сплошной коллективизации фермеров! Они заслужили…» (606)) — не было бы его отчаянной попытки изменить ход истории без затерянной деревни, которую случайно забыли переименовать.

Ты не дал украсть бомбы Преобразователю Мира, Кузнецу Счастья? — значит, ты не дал её Родине!

А зачем она — Родине? Зачем она — деревне Рождество? Той подслеповатой карлице? той старухе с задушенным цыплёнком? тому залатанному одноногому мужику?

‹…›

Им нужны дороги, ткани, доски, стёкла, им верните молоко, хлеб, ещё, может быть, колокольный звон — но зачем им атомная бомба?

(609)

Атомная бомба нужна только Сталину, продумывающему план Третьей мировой. «Начать можно будет, как атомных бомб наделаем и прочистим тыл хорошенько» (160), — размышляет Император Земли, незадолго до этого пообещавший своему верному министру:

Скоро будет много-вам-работы, Абакумов. Будым йищё один раз такое мероприятие проводить, как в тридцать седьмом. Весь мир — против нас. Война давно неизбежна. С сорок четвёртого года неизбежна. А перед баль-шой войной баль-шая нужна и чистка

‹…›

…А во время войны пойдём вперёд — там Йи-вропу начнём сажать!

(148–149)

Ненависть к миру, мечта о бомбе, о безоглядном сокрушении «чужого» неотрывна у Сталина от ненависти к России, уже им уничтоженной. Сталин убежден, «что вся Россия — придумана (удивительно, что иностранцы верят в её существование)» (158).