Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения - [177]

И получает отповедь:

Знаете, давно-давно, ещё в Маньчжурии, старый китаец так мне и предсказал: что я умру военною смертью в 1945 году. Я это всё время помнил. Это помогало мне быть смелее, в прошлых войнах. Но вот эта кончалась, уже каждый день готов был, — не убивают. И — кончилась. А вот она: смерть от врага после войны — тоже военная смерть. Но — от врага. А — от себя? Некрасиво. Не военная. Вот именно трусость. И зачем же снимать с ваших рук хоть одно убийство? брать на себя? Нет, пусть будет и это — на вас.

(XIX, 254–255)

Прежде чем соблазнять Воротынцева Рублёв язвительно перечисляет войны, в которых Воротынцев участвовал, всегда оказываясь потерпевшим поражение. Но полковник сам о том раньше говорил сокамернику, вписывая свои злосчастья в общую российскую катастрофу (словно сжимая в короткий монолог всё, что должно было вместиться в «Красное Колесо»):

Был немилостив алтарь, где головы мы клали. Мы в своей стране своих не узнавали.

Встала в людях злоба, жадность, тьма, —

Будто наш народ сошёл тогда с ума,

Кинул душу чёрту в исступленьи.

Не ошибка лозунгов, не генеральские промашки:

Никому, ничем не задержать круговращенья, —

Так вот повернула, покатила — и пошла!..

Мне пришлось изведать самых тяжких,

Самых изнурительных российских отступлений

От Мукдена, Найденбурга и к Ростову от Орла

Ход необоримый, —

Никогда мне эта чаша горше не была,

Чем из Крыма.

……….

Херсонесский воспалённый промелькнул маяк.

Скрылся в темноте.

Родина моя! Увидимся ли мы ещё? И как?

И когда? И где?..

И в ответ на грустное «свиделись» собеседника:

Не думал так зажить,

В отдалённость. Время, люди — всё сменилось.

Но, однако, ждали мы, что нам пошлётся милость

Перед смертью — Родину освободить!

Нет!! И двадцать пять прошло — и снова нет!!

И теперь ещё — на сколько лет?

(XIX, 173, 174)

Но, и ожидая неминуемую мучительную казнь, Воротынцев уверен, что путь его, «путь сплошных поражений» — правильный:

…я не ошибся, на чьей мне быть стороне, — кидает он истязателю-искусителю. — Всегда был на верной стороне: против вас. ‹…› Да, мы проиграли. Но не выиграли и вы! Потому сияют мои глаза, что они дожили и увидели: не выиграли и вы! ‹…› Никогда ещё за двадцать восемь лет Россия не была так далека от большевизма! В камере контрразведки я понял отчётливо: Россия — не ваша, товарищи! О, в этой камере совсем не те люди, которых вы хватали в восемнадцатом! У них нет перстней на белых пальцах, а на их пилотках — ещё не выгоревший пятиконечный след. Всё это молодёжь, воспитанная в ваших школах, не в наших, по вашим книгам, не по нашим, в вашей вере, не в нашей. ‹…› Довольно было одного дуновения свободы, чтобы с русской молодёжи спало ваше чёрное колдовство!

(XIX, 244)

Чекист отвечает сильными софизмами. У его человеконенавистнического цинизма есть основания. Мы воочию видим, что «чёрное колдовство» продолжит растлевать души и после падения коммунизма, формально отбросив ленинскую идеологию и набрав в свой арсенал хороших (только с вынутым или вывихнутым смыслом) слов. Но — крепко держась за Ленина-Сталина и всю большевистскую мифологию. Но — не изменив ненависти к свободе и презрению к человеческой личности. Путь к свободе оказался куда более долог, чем надеялся в 1945 году Воротынцев. Солженицын и это в 1973-м, 1980-м, 1990-м предчувствовал. И всё же, когда сокамерник вернувшегося от чекиста к своим Воротынцева дерзает заглянуть в будущее («Но не верю я, что нам осталось в мире / Только гордое терпение да скорбный труд / В глубине сибирских руд! / Если прадеды кончали путь в Сибири, / — Может, правнуки в Сибири свой начнут?!!»), смертник его ободряет:

Этой верою вам крепнуть — надо б, да!

И, друзья, — не ждите помощи от Запада:

Силы нет и воли нет в благополучных странах,

Ни сознанья, ни понятья, ни — перед бедой открытых глаз.

Вся надежда мира — вся на каторжанах!

Вся теперь — на вас!!!

Что Россия в эти годы на себе перенесла —

Может быть, таких, как вы, она ждала.

(XIX, 261)

Таких и ждала. Один из прозревающих пленников (будущих каторжан) — великий русский писатель Александр Солженицын.

12 марта 1973 года автор «Пленников» констатировал: «Эта пьеса — не только последний эпилог Р-17 („Красного Колеса“. — А. Н.), но и вход во все мои лагерные вещи. Это — главный мост между двумя половинами всего мною написанного. Центральный замок. Геометрический центр».

Ни позднейшая суровая авторская оценка, ни неровности пьесы (действительно своей высоты писатель в 1953 году еще не достиг), ни аккуратность стратегии при публикациях (читателю Солженицын прямо не сообщил, что такое «Пленники») не отменяют глубинной правоты этой дневниковой записи. Трагедия, рожденная в лагерной бездне, утверждающая незыблемость нравственных ценностей[310], полнящаяся духом свободы и верой в Россию, устремленная в будущее, действительно венчает заветную книгу Солженицына и скрепляет в единое целое его поэтический мир.

Основная литература о «Красном Колесе»

Август Четырнадцатого читают на родине: Сборник статей и отзывов. Paris: YMCA-Press, 1973.

Аркатова А. Система ключевых женских образов в эпопее А. Солженицына «Красное Колесо» // Жизнь и творчество Александра Солженицына: На пути к «Красному Колесу»: Материалы Международной научной конференции. М.: Русский путь, 2013. С. 359–369 (далее: Жизнь и творчество…)