Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения - [153]

Ничего нет в мире могущественнее Слова! Слово — это всё! Если вложить всю силу нашего сердца, всю нашу горячую веру — неужели мы не увлечём доверчивого русского воина? Ещё сегодня приходится смотреть на многие безпорядки сквозь пальцы, — но Словом мы всё восстановим!

Внутренний монолог переходит в очередную речь, финал которой оказывается пророческим — сквозь «великолепные» фразы Керенского проступает иной, не входящий в намерения персонажа, но внятный автору (и читателю) смысл:

Россия сейчас засевается семенами равенства, свободы и братства — и я уверен, что этой осенью мы соберём обильную жатву.

(182)

Соберут — точно по «Ангелу Мщенья».

Урожай достанется Ленину и Троцкому. О Ленине Керенский размышляет вскоре после того, как тот с «ненужным грохотом ‹…› прокатил через Германию — а зачем? только подорвал свой авторитет в массах». Керенский успокаивает себя (как успокаивает себя, а не только публику Чернов в рассудительной статье об «однолинейном», фанатичном, «преданном революционному делу», но никак не опасном и даже смешном Ленине, как успокаивают себя, ухватившись за «комизм» Ленина другие социалисты[276]). И в то же время Керенский словно благодарит Ленина за то, что при обсуждении вопроса о реэмигрантах удалось нанести удар Милюкову, пытавшемуся не пустить радикальных революционеров в Россию (Керенский отводит эти «потуги» министра иностранных дел не только из страха перед левым флангом демократии, но и дабы повысить собственную популярность). И надеется очаровать и просветить «фанатика», получить его признание («Да вот что: посетить бы самому Ленина там, в логове, разъяснить ему, — ведь он оторвался от России ‹…› около него нет никого, кто помог бы ему ориентироваться. Да как два выдающихся социалиста — разве они не нашли бы общего языка?» — и далее о том, что Ленин «в своей циммервальдской глубине прав», и о земляческих — по Симбирску — связях; Хлестакову не чужды мечтательные настроения Манилова). Но главное его чувство — подавленный (а все же мерцающий) страх. «Но нет, постеснялся поехать: во-первых, всё-таки унизиться, а во-вторых — как бы не оскорбил публично, с него станет» (12).

Этот страх, страх не только перед «демократической» братией, петроградской толпой, революционизировавшимися солдатами, но и перед самим Лениным, определит линию поведения Керенского после кризиса, когда он — министр юстиции — фактически сорвет расследование случившихся преступлений. И страх этот, что никогда не отпустит Керенского (при всей самоослепленности своей чующего ленинскую силу), принципиально отличается от тактической осторожности Ленина, с ходу принявшегося громить всех и вся, но до поры не трогающего министра юстиции: «(Керенский — тоже русский Луи Блан, и опаснейший агент империалистической буржуазии, и классический образец измены делу революции, и балалайка, — но по нему пока не бить: слишком популярен в массах.)» (15). Пассаж о Керенском дан в скобках: то ли Ленин этими соображениями не делится даже с ближайшими подручными, то ли акцентирует особую секретность сюжета. Пройдут без малого три недели, и Троцкий, обращаясь к Совету, второй заповедью революции назовет «строжайший контроль над собственными вашими вождями» (184). Всеми вождями — без оговорки о Керенском. И хотя в тот раз (он первый день в России) Совет покорить ему не удалось, очень скоро его обжигающая риторика станет пьянить и подчинять революционные массы куда сильнее, чем слишком логичные, слишком красивые, слишком культурные речи Керенского. Силу ораторского дара Троцкого Солженицын дает нам ощутить в посвященных ему главах, сгруппированных в конце Четвертого Узла (176, 179, 184), в контексте которых бессилие неиссякаемых речей Керенского и его грядущий проигрыш совершенно очевидны. Как устоять Керенскому с его рассиропленными ламентациями: «И мы пойдём к новой цели железными батальонами, скованными дисциплиной! Я зову вас к вере, без которой мёртв разум» (182), если заговорил Троцкий, «содрогаясь сам от взрыва внутреннего снаряда: Бр-рошен факел революции в пор-роховой погреб капитализма!! Наша революция открывает новую эпоху крови и железа!» (184)[277].

«Железом и кровью» объединял, как известно, Германию Бисмарк. Цитируя «железного канцлера», Троцкий вновь обнаруживает свои прогерманские настроения, что были подробны охарактеризованы Солженицыным выше — в вагонном споре Троцкого с доктором Федониным, возвращающимся из плена, где он познал бесчеловечность немецких порядков (176), и в биографической главе (179). Важно здесь, однако, не столько еще одно указание на временный союз крайне левых и германских властей — Ленин уже убежден, что в конце концов переиграет немцев (15), сколько глубинное содержание мысли Троцкого, готового строить невиданными способами невиданное государство.

Для становления тоталитаризма равно необходимы революционный беспредел и железная организация, одинаково брезгующие отдельным человеком и от веку сущими ценностями, в первую очередь — различением добра и зла. Потому и формулирует Троцкий — в полном согласии с Лениным: «Да никуда не годился бы тот революционер, который не стремился бы поставить на службу своей программе — государственный аппарат принуждения» (176).