Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время - [95]
До определенного момента в революционном сознании сохранялись гуманистические черты. М.М. Пришвин писал, что «чувство ответственности за мелкоту, за слезу ребенка, которую нельзя переступить и после начать хорошую жизнь», прививалось «в большой степени и социалистами»[696]. Но эта довольно слабая тенденция была оттеснена и подавлена, когда жесткое «классовое» противостояние переросло в гражданскую войну. В.И. Вернадский обращал тогда внимание на «явную аномалию»; в обоих враждующих лагерях, но особенно в большевистском, на авансцену вышли «не лучшие, а худшие», среди которых «теряются идейные, честные люди»; «жизнь выдвинула на поверхность испорченный, гнилой шлак, и он тянет за собой среднюю массу». Эти категории Вернадский различал, таким образом, не с точки зрения близости к собственным политическим взглядам, не по социальному положению или уровню образованности, а всецело на основании нравственных критериев. Худшие, пояснял он, это «воры, грабители, убийцы и преступные элементы»[697].
Правомерно включить в список Вернадского и «готовых на все» авантюристов, кандидатов в диктаторы разной величины, чья революционная риторика пьянила и увлекала «среднюю массу». Гражданская война создавала благоприятную почву для их выдвижения, и продвижения вверх. Вариант, о котором говорил Зиновьев, — возможный переход Малиновского «за большие деньги» в стан белогвардейцев — был слишком маловероятен, если иметь в виду его известность и репутацию «ученика Ильича». Больше подходил он противоположному лагерю. Последняя карта Малиновского была, однако, бита в ноябре 1918 г. Но попытки деятелей подобного же склада, в том числе и бывших агентов охранки, вписаться в «революционную новь» не раз приводили к успеху. Именно в эти годы начиналось возвышение Ворошиловых, Шкирятовых, Ежовых — людей с безупречными пролетарскими биографиями, вполне заменявшими им честь и совесть.
К концу гражданской войны даже вождь большевиков вынужден был отступить — хотя бы словесно — от обнаженно классового подхода, признав, что новая власть испытывает отчаянную нужду просто в «честных»[698]. Вернадский видел выход в самоисчерпании указанной им «аномалии» с прекращением гражданской войны: «шлак» исчезнет в результате взаимного истребления, и будущее России возьмут в свои руки здоровые, созидательные элементы общества, способные «найти выход из междуусобной войны, из царства нищеты, голода, морального издевательства, диктатуры, не оставляющей человеку ни одной свободной стороны жизни»[699].
Прогноз оказался слишком оптимистичным. Аномальные явления, о которых писал Вернадский, вырастали не только из ожесточения нравственно опустошающей стихии гражданской войны, но в неменьшей мере из всеобъемлющего централизма однопартийной диктатуры. Положение монопольно правящей партии, от которого она не собиралась отказываться и после гражданской войны, не гарантировала ее ни от бюрократизации, ни от «случайностей», вызванных такой «мелочью», как личные качества руководителей. Моральная неразборчивость распространялась на все более широкую сферу, включая и внутрипартийные отношения. Наконец, становление нового режима и его деятельность на международной арене рождали спрос на профессиональных двойников.
Тоталитарная направленность эволюции власти выразилась прежде всего в создании системы чрезвычайных комиссий. При этом действительная их роль в государстве «диктатуры пролетариата» до известной степени маскировалась тем, что важнейшей их целью было объявлено подавление попыток реставрировать монархию. Постольку и после октября 1917 г. внешне сохранялась инерция послефевральского негативного отношения к царской охранке — тем более, что революционеры-подпольщики, а ныне чекисты имели основание считать себя ее жертвами.
Всякие сравнения системы ВЧК с охранкой отвергались и потому, что родословная чрезвычайных комиссий субъективно выводилась из исторического образца — Великой французской революции. Поэтому Ф.Э.Дзержинский охотно принял как отвечающее сути своей деятельности наименование «пролетарский якобинец». Из того же источника исторических реминисценций характерная для Дзержинского гордая декларация: «Работники ЧК — это солдаты революции, и они не смогут пойти на работу розыска-шпионства; социалисты не подходят для такой работы. Боевому органу, подобному ЧК, нельзя передавать работу полиции»[700]. Если учесть, что председатель ВЧК произнес эту речь перед хорошо осведомленной аудиторией московских большевиков, нельзя объяснить иначе как самовнушением странное противопоставление низменного «шпионства» высоким целям ВЧК: сохраняя за собой «право расстрела», которое, как заявил Дзержинский, «для ЧК чрезвычайно важно», чекисты на деле вовсе не отказывались от «полицейской» работы.
Удивительно, но верность заветам «первого чекиста» в отрицании каких бы то ни было черт сходства между большевистскими «органами» и охранкой сохранялась на протяжении десятилетий. Н.И.Бухарин даже в предсмертном письме вспоминал о «замечательных традициях ЧК», противоположных якобы сталинскому НКВД и царской охранке
