Провокатор - [2]

— Все они твари! — выругался с порога Минин и уже готов был подтолкнуть локтем Квасницкого. — Ты что же, писака, долго будешь мурыжить? Привык протоколы по две недели рисовать.

— Вот, — гладенький лейтенант с вылизанным пробором блеснул очками, глянул на свет последний протёртый стакан, проворно поставил его в середину стола к бутылкам водки. — Не пожалел, признаться, собственной, так сказать, вещи.

Он аккуратно сложил и спрятал за китель на груди батистовый с вышитым в углу вензельком платочек:

— А то не будешь знать, из-за чего умер. Мухи у тебя здесь, Степаныч, бациллы…

— А мы и так не будем знать, — зло хмыкнул и опустил голову капитан Минин. — Найдут с пулей в башке или с петлёй на шее, как Михеича.

— Типун тебе!..

— Ладно, — огрызнулся Минин и нырнул к столу. — А то к утру не начнём.

Был хозяин заметно на взводе, но терпимо, суетился, не похожий на себя:

— Давайте за него! Помянем бойца невидимого фронта майора госбезопасности Савелия Михеича Подымайко.

Они вытянулись, сверкнули погонами, щупленький Квасницкий даже каблуками сапог щёлкнул, по привычке качнулись друг к другу чокнуться, но опер вовремя пальцы между стаканами растопырил, глянул на обоих свирепо и опрокинул свой. С опозданием заспешили и те. Сели и молча сосредоточенно зажевали, а Минин уже дымил папироской.

— Чего торопишься, Степаныч? — Жмотов пожал плечами, шутя захотел потеснить капитана, но не удалось, тот и меньше ростом, и в талии тоньше, а кряжист; ноги словно вросли в пол, лишь слегка качнулся на ту, где протез.

— Сегодня не пахать, — поддакнул Квасницкий.

— Да я хоть высплюсь. Сколь ночей уж на ногах. — Минин сунулся опять к окну, но быстро к столу вернулся, разлил всем по стаканам. — Давай, чтоб ему там… чтоб он там… В общем, чтоб попал куда надо и…

Он не договорил, махнул рукой, опрокинул водку в себя.

— Э-э-э, нет, Степаныч, — хмыкнул Квасницкий, не коснувшись своего стакана, полез за платочком очки запотевшие протирать.

И Жмотов, на него глядя, замер, не донёс водку до рта.

— Не попадёт душа самоубийцы по назначению, — криво посмеивался лейтенант.

— Это чего же? — дёрнулся Минин. — Неча брехать! Куда ей ещё надо? В землю все ляжем. И Михеича завтра закопаем.

— Я понял, ты про что, — ехидно хихикал тот. — Ты про это.

И он глаз прищурил, а второй вверх закатил и палец большой для пущей верности туда же задрал:

— Нас, матерьялистов, признаться, там не привечают-с.

Ломая комедию, Квасницкий и речь исказил, и в пояс поклонился.

— Ну, запел ахинею, — махнул на него рукой Минин и едва не сплюнул с досады. — А вы что ж? Всерьёз?.. Не выпили?

— Я же сказал, за это не пьём, — и дурачился, и нет лейтенант, не разобрать, а глаза его уже стыли, наливались отчуждением, и очки он на место водрузил, переменившись весь, одно слово — змея очковая!

— А я выпью! — отвёл лицо от этих змеиных глазок Минин. — Я выпью!

И он всклень налил себе водки, стакан вверх вскинул демонстративно на уровень лба, слегка качнувшись, гаркнул, как в строю рапортуя:

— Орденоносец, герой — разведчик Смерша Савелий Подымайко заслужил такой почести, чтобы за него выпили посмертно!

В полной тишине, медленно и не отрываясь как сладостный напиток, осушил он стакан, вытер губы тыльной стороной ладони так, что зубы скрипнули и, глядя на притихших, погладил на своей груди тёмно-красную звёздочку с красногвардейцем в сером кружочке:

— Вы — шибздики, чтобы с ним равняться! У него таких две. Знаете, где и кем дадены?

— Степаныч, ну что ты? — в лице изменившись, поднялся со стаканом Жмотов. — Не подумай чего. Михеич — герой. Кто же против?

— Эх, вы! — Минин задыхался от ярости, водка ударила ему в лицо, оно полыхало, глаза сверкали. — Специалисты! Один с кулачищами — забойщик признания выколачивать, второй — мастер протоколы строчить! Куда вам до него! Матьяристы хреновы!

— Степаныч! Да что ты в самом деле? — Жмотов, успокаивая, попытался обнять капитана.

— Сесть! — заорал на него тот, совсем хмелея и расходясь, сбросил руку с плеч. — Ну-ка плесни мне. Давай за нашу боевую краснознамённую! И за великого товарища Сталина!

Как волной подбросило из-за стола и Квасницкого, выпили втроём разом как один, Минин тяжело опустился на табуретку, всхлипнул вдруг для всех неожиданно, полез за новой папироской. Оба стояли над ним, виновато молчали, ждали, не осмеливаясь сесть.

— Натворил Михеич бед, чего уж там, — наконец выговорил капитан и влажные глаза растёр ладонью. — Теперь что ж… Теперь затаскают.

— Да, — участливо подхватил Жмотов и полез ручищами по столу за консервной банкой тушёнки, раздвигая и опрокидывая посуду. — Ты, Степаныч, сегодня весь как на ножах.

— Ты б его знал, как я… — горько покачал тот головой.

— Первый раз, что ли? — пожал плечами Жмотов, уронил на пол ложку, нагнулся, чертыхаясь, зашарил в темноте под ногами.

— Мы с ним столько хлебнули… И там, в окопах, и здесь уж, — бормотал своё Минин. — Не списали нас только из-за них… боевые заслуги. Я вот с протезом, а у него лёгкие — не в то место, не в кавалерию. Насквозь простреленные… Эх! Но, значит, нужны ещё были! Без нас-то вам, молодым, куда?..

Жмотов выпрямился, так и не отыскав ложки, посмотрел замутившимися глазами на капитана, ухватил всё же банку со стола, начал старательно зачищать дно коркой хлеба.