Проводник в бездну: Повесть - [52]

— Даю драйциг минутен… не выведьишь — капут. Будешь пойдьошь к гросфатер.

Зачем старается рыжий, зачем растолковывает слова? Грише все ясно и так: если за полчаса не выведет он колонну — смерть. Все понятно до холодной дрожи. И мысль судорожно бьется в разгоряченной голове, выстукивает молоточком в висках: удрать, сейчас же, немедленно. Из Царева урочища им уже не выбраться. Сейчас, вот сейчас…

Гриша, кажется, не мог сдвинуться с места, а каждая мышца в нем уже звенела готовностью к прыжку в непроглядную темень. Но эта зловещая фигура рыхлого Курта, призраком нависшая над ним…

Рыжий подозвал к себе стоявшего неподалеку Ганса — того удивительного немца — и, тыкая пальцем на проводника, выгаркнул какие-то слова, а затем исчез.

Ганс притронулся рукой к Гришиному чубу. И странно — парня от этого не передернуло.

— Гришья… Хорошьо. — Ганс прошелестел влажной плащ-палаткой, протянул руку: — Куша́й. Дас ист галеты. Куша́й. Куша́й.

Грише было не до еды — безмолвно спрятал плоские, как печенье, галеты на потом.

На потом?.. А будет ли у него «потом»? Ведь осталось тридцать минут… Кому захочется перед смертью есть? Мальчик стоял рядом с солдатом и не знал, что ему делать. Минуту назад собирался скрыться в лесной тьме, но Ганс своим «хорошьо», своей теплой ладонью остановил его… Конечно же: рыжий поручил Гансу стеречь проводника, а сам куда-то отлучился.

А Ганс, кажется, и не очень стережет: он устало склонился на повозку, накинув на голову плащ-палатку. А может, делает вид, что дремлет, может, дает ему возможность исчезнуть?.. Но при этой мысли Гриша нахмурился: «Какой же я вареник! Стоило угостить галетой, как врага уже считаю чуть ли не своим…»

Еще раз взглянул на Ганса. Тот не шевелился. Поблизости — никого. Ну, Гриша, давай!

Шагнул в сторону от дороги… Остановился, прислушался. Будто никому и дела нет до него. Ой, хотя бы сердце не выскочило из груди от напряжения.

Гриша кинулся в орешник, словно пловец в речку, с закрытыми глазами. Вдруг из глаз посыпались искры, разлетелись и погасли. Потом пришла страшная боль. Погодя исчезла и она, все исчезло. Будто совсем не стало Гриши.

Придя в себя, нащупал на голове шишку и что-то липкое, горячее… Кровь? И скорее почувствовал над собой, чем увидел перекошенное гневом лицо здоровилы.

«Это он меня палкой, — понял он. — Следил за мной, гад… Ну и пусть. Пусть пойду я к гросфатерам, но и вам не выбраться отсюда…»

«А где же Ганс?» — мелькнуло в голове. Привыкшие к темноте глаза парня заметили, как гауптман хлестал нагайкой по голове и по плечам Ганса.

— Замьерз? — на Гришу дохнула шнапсом рыжая физиономия. И Курт, схватив его за воротник курточки, поставил на ноги.

Подъехал капитан и, наклонившись с лошади, ткнул в лицо Грише, чуть не попав ему в глаза, два пальца:

— Цванциг минутен!

В груди стало пусто и зябко, как в выстуженной хате. Невыносимо было жаль себя: осталось ведь жить двадцать минут.

Гриша закрыл глаза и увидел себя мертвым. Лежит на скамье, бабушка скрестила его желтые, как воск, худые руки, сомкнула веки и положила на них по пятаку. Зажгла и поставила свечку.

А мать убивается у его ног, умоляет подняться, причитает: «Ой, на кого ж ты нас покинул, Гришенька мой родной, сыночек мой золотой!.. Ой, нет же у нас и батюшки, и ты ушел от нас. Ой, да рано ж ты нас покинул, ой, на кого же ты нас оставил? Ой, с какой же дороги тебя ждать, ой, с какой выглядывать? Поднимись хоть на минутку да скажи хоть словечко. Защебечи нам, как ты еще вчера щебетал, будто пташечка райская. Ой, не будут спевать в нашей хате дру́жки и светилки,[19] не будеть играть музыка свадебная. Ой, на кого ж ты нас…»

Содрогнулся всем телом, открыл глаза.

— Форвертс! — толкнул рыжий.

Гриша поплелся в темень, ощущая на своей шее прерывистое, отдающее шнапсом дыхание.

Солнце восходит всегда

О побеге теперь нечего было и думать. Курт не спускал с проводника глаз. То и дело тыкал палкой в худенькую мальчишечью спину.

— Вперьод! — зло покрикивал. — Шнель! Шнель!

Спешили немцы: скоро рассвет. А на востоке то и дело вспыхивали ракеты и усиливалось глухое урчание моторов. «Наши прорвались, или торопятся в свой фатерлянд такие же, как эти?» — думал-гадал Гриша.

Голенастый иногда останавливал колонну, осатанело рычал на солдат, которые уже не очень-то соблюдали тишину, прислушивался к далекому гулу. Плюнув в дорожную грязь, резко, точно кнутом, подстегивал солдат:

— Шнель!

Куда там «шнель»! Гриша повернул колонну в Царево урочище, а это самое худшее место в лесу — земля вязкая. Кони грузнут, солдаты тяжело хекают возле колес. Гауптман смотрел в ночную темень, прислушивался к надоедливому чавканью под ногами людей и лошадей, и ему, наверное, казалось, что уже никогда не увидит он сухого и надежного островка, что земная твердь исчезла навечно, а на его долю осталась лишь слякотная каша — болото. Казалось, могучий лес смотрел суровыми черными глазами, словно живой, и в этом взгляде была затаенная угроза.

— Проклятый урвальд, девственный лес, — бурчал рыжий увалень, переводя дыхание, и со страхом оглядывался.

Палка уперлась в худые плечи — рыжий толкнул Гришу на очередной «спрашивайт». Но это уже должен быть не обыкновенный «спрашивайт», как вечером или ночью, ибо закончились эти жуткие «драйциг минутен». Что с ним будет?.. Впрочем, ясно. Немцы — народ точный. Отмерили тебе тридцать минут — получай. Не вывел же на Старый Хутор, а завел в такое адское болото, откуда им не выбраться. Наши наверняка их здесь застукают. Но он, Гриша, не увидит той долгожданной расплаты…