Проводник в бездну - [33]

Люди возвращались по домам молчаливые, подавленные.

В ушах звенел голос: то лающий, писклявый эсэсовца, то вкрадчивый, с немецким акцентом безбрового панка, то грубый старосты Мыколая. Но во всех этих голосах было одно и то же: «Так будет со всеми, кто станет выступать против вермахта, кто пойдёт в партизаны, кто станет помогать им».

Как только эсэсовец приказал людям расходиться, запылала Таранивка. Люди не кричали, лишь обречённо шептали:

— Ольгину хату подожгли!..

— И ещё одна горит. Учительницы… Нашей учительницы.

— А вон третья… Антона…

— Четвёртая…

— Пятая…

Люди бежали к колодцам, мочили рядна, лезли на свои хаты, накрывали стрехи и сидели выжидая — не приведи господь, перекинется огонь. Те, у кого уже пылали хаты, бегали вокруг огня, простирали руки:

— Люди добрые, спасайте!

Тому, кто откликался на крик и бросался тушить огонь, гитлеровцы наставляли карабины в грудь:

— Кто подойдёт — будем стрелять!..

Догорали хаты. Голосили женщины. Плакали перепуганные дети, уткнувшись в материны подолы. Мужчины залипали пылающие головешки, выкатывали из пожарищ обугленных поросят.

Екатерина Павловна сидела возле сгоревшей хаты чёрная, неподвижная, будто неживая. Подошли люди, сели рядом на кучке спасённых пожитков. И Гриша с Митькой здесь были… Долго сидели молча. А что скажешь несчастной Екатерине Павловне? Что ни скажи — всё равно не поможет. Никакими словами не поднять с земли Петра Сидоровича. Уже не полетит над лугами и рощами его песня на свадьбах и праздниках урожая, не зазвенит его бархатный баритон на уроках, на лекциях в клубе…

А может, самая лучшая поддержка — вот так молча сидеть рядом, чтобы не думала, что она одинокая, всеми покинутая.

Когда порасходились люди, Гриша тихо спросил:

— Екатерина Павловна, где же вы жить будете?

— Жить… Разве можно после всего этого жить, дети? — простонала учительница.

Митька и Гриша прижались к ней, стараясь сдержать рыдания, онемели. Но вот Гриша снова нарушил молчание:

— Знаете что, Екатерина Павловна?

Она подняла голову.

— Что, мальчик мой?

— Пойдёмте к нам…

— Спасибо тебе, мальчик, за твоё доброе сердце… — Обняла Гришу учительница. — Действительно, жить где-то надо. Но у вас и своих немало…

Митька кашлянул в кулачок:

— Да у вас же, Гриша, не совсем удобно. Разве нет? Хатка-то крохотная. А у нас две комнаты: одна большая, а другая маленькая. Екатерина Павловна будет жить в маленькой. Правда?

Учительница обняла и Митьку, губы сжались в горькой усмешке:

— Конечно, Митя, конечно.

— Тогда мы Серого запряжём… Мы мигом!

— Хорошо, дети.

Когда мальчишки отошли от пожарища, они оглянулись. На чёрном от копоти снегу их учительница была похожа на раненую птицу возле разорённого гнезда.

За какие-то полчаса приехали мальчишки на Сером, сложили уцелевшие вещи, помогли учительнице сесть на подводу. Повезли к Митьке. Таранивцы выходили к воротам и молча кланялись подавленной горем учительнице.

* * *

О чём бы ни говорили в хате Мовчанов, непременно на расправу переведут.

— Такого ужаса, сколько живу, слава богу, не видела. А теперь, считай, герман скоро всех нас в расход пустит, — печально качает головой бабушка. — И куда эти партизаны подевались? То трата-такали своими пулемётами, а теперь что-то притихли.

Гриша вступает в разговор, потому что он хозяин. Сама же мама сказала так. Поэтому негоже ему отмалчиваться.

— Партизаны делают что надо.

— Как это — что надо? — пожимает плечами мать.

— А так. Яремченко село бережёт.

— Вот этого и я в толк не возьму, — бабушка зашевелилась. — Как это — бережёт?

— Ну, не нападают на немцев.

— А какие же они тогда партизаны?

— Ну, нападают в других местах, не в своём селе. Как Пётр Сидорович снаряды подрывал… Потому что если немцы узнают, что село партизанское, сразу сожгут… Вот так. И всех людей уничтожат.

— Всё равно сожгут, всё равно в расход пустят, — качает седой головой бабушка.

Перебил разговор Митька. Не обметая сапог, он стал на пороге, вытер рукавом нос.

— Гриша, тебя Екатерина Павловна зовёт.

— Зачем?

— Если бы я знал…

И так глазами водит по сторонам, что Гриша догадывается — знает дружок, зачем зовёт его Екатерина Павловна. Знает!

Шли знакомой и в то же время незнакомой улицей. Раньше здесь стояла хата, светлая и приветливая. И жила в этой хате веселоглазая Оля, их пионервожатая. Знала хата Олину песню, а земля вокруг — руки девичьи. Сколько цветов ежегодно сажали те неутомимые руки! С ранней весны до поздней осени синели васильки, румянились маки, дрожали на ветру левкои, пламенели сальвии. Теперь вместо хаты — пожарище, вместо песни весёлой хищный ветер гудит в трубе.

Такое же и на усадьбе Антона Степановича. Только печная труба торчит. Кусок старой жести качается возле неё и противно скрипит…

Екатерина Павловна сидела, закутавшись в тёплый платок. Перед нею лежали аккуратно нарезанные листки бумаги из тетради. Учительница достала принесённую мальчишками листовку, положила на стол.

— Вот что, ребята, я хочу вам сказать…

Произнесла и задумалась, будто решала, говорить мальчишкам или не говорить.

— Я говорила вам тогда на пожарище: «Разве «осле всего этого можно жить?» Я часто вспоминала те слова. И поняла. Это не я, это моё огромное горе говорило… А жить надо. И не просто жить…