Проводник в бездну - [29]

— Тревожно сейчас в мире, Катя… В Европе идёт война…

Война… Вот почему загрустил Пётр, вот почему не притронулся к обеду. Он тогда знал больше её. Может, не знал, но сердцем чувствовал. Такое бывает.

Как ушёл он, так и не виделись уже. Только жила его письмами. Весёлые, остроумные, они бодрили. И оба сына писали часто, радовали одинокую мать. Сначала Пётр намекал — увидимся скоро, потом намёки исчезли, смешинок меньше стало в тех письмах. Как-то даже написал: «Привыкай без нас, мужчин, в доме, потому что всякое может случиться».

А когда началась война, получила от Петра Сидоровича два письма. Да ещё несколько писем от сыновей — оба были на фронте. А потом от всех троих ни весточки…

Жила она в хате одна. Ждала всё-таки добрых вестей, прислушивалась к каждому шороху за окном. Говорят, кто очень ждёт — дождётся. И она дождалась.

Однажды поздним вечером услышала Екатерина Павловна тихий стук, кинулась к окну, а оно заплакано осенней непогодой, не поймёшь, кто стоит за ним. Выбежала в сени.

— Кто?

Может, за дверьми молчали какую-то секунду, но ей показалось — вечность. Потом послышалось:

— Это ты, Катя?

— Пётр? Боже мой!

Загремел засов, Екатерина Павловна припала к мужу:

— Родной мой… Пётр?!

— Я, Катя, моя любимая! Я! Приглашай в хату! Чего ж ты…

Знакомо скрипнули двери, как всегда, скрипнули, Екатерина Павловна пошарила по передку печи, ища зажигалку, которую принёс на днях Гриша. Мальчишка в лесу нашёл, из патрона сделана.

— Не надо света, — попросил Пётр. — Ты одна?

— Одна…

Он осторожно приоткрыл двери, впустил в хату незнакомца.

— Не пугайся, это товарищ мой. — Помолчал. — Вот мы, Ашот, и дома. А поскольку мы действительно дома, то ты вот что, Катя, дай нам горячего чего-нибудь… Не помним, когда и ели горячее…

Екатерина Павловна кинулась к печи, на ощупь вынула горшки и чугунки. По хате поплыл вкусный запах борща.

— Борща, полцарства за миску борща! — грустно пошутил Пётр Сидорович.

Его спутник глухо и хрипло засмеялся.

Пока хозяйка возилась с мисками, Пётр Сидорович успел раздеться.

— Нет, Катерина! Не будем садиться за стол в таких вонючих лохмотьях. Дай нам чистое бельё!

— Хорошо…

Скрипнула крышка сундука, и на гостей повеяло домашним, таким дорогим и любимым — свежим бельём, вальком катанным. Пришедшие с наслаждением переоделись.

— А теперь дай нам, Катя, верхнюю одежду. Мне и Ашоту.

В полутьме примерили, влезли в брюки, пиджаки.

— Теперь мы с тобой, Ашот, просто селяне. Я — полещук, а ты сойдёшь за цыгана.

Ашот тихонько засмеялся. Пётр Сидорович не выдержал:

— Нет, так нельзя, чёрт возьми! Завесь окна, Катя, и засвети! Дай хоть посмотреть на тебя! — Он помолчал, потом произнёс слова, которых мог бы и но говорить сейчас: — Может, и последний раз?

А она ответила:

— Зачем терзаешь мне сердце, Пётр? И так не сердце, а сплошная рана… О сыновьях ничего но слышал?

— До окружения переписывались. Я вон там, на передок печи, положил письма. Почитаешь. А сейчас мы с Ашотом по лесам да болотам бродим — какие там вести… Еле доплелись до родной хаты. А многие окруженцы и не доплелись.

— Слово-то какое страшное — окруженцы. Откуда оно взялось? И не слышала никогда.

— Война родила, Катя… Много чего война натворила. Слова родит, а их творцов убивает.

— Ты, как всегда, философствуешь.

— Жизнь — самый мудрый философ, Катя.

Хозяйка быстренько завесила окна, засветила каганец. Глянула на своего Петра и охнула — до того он стал непохожим на себя. Бороду отпустил… Только глаза, орлиные глаза, узнала бы она среди тысячи глаз.

Пётр Сидорович подошёл к ясене, обнял:

— Голубка ты моя поседевшая…

Екатерина Павловна провела ладонью по его вискам:

— И ты побелел…

— Припудрило нас, Катя, припудрило!

Взгляд его скользнул по товарищу, и Пётр Сидорович развёл руками:

— Вот тебе и на. Я тебе и не представил… Это мой друг Ашот. Роднее брата. Ашот Тёр-Акопов.

Маленький, чернявый, горбоносый Ашот поклонился хозяйке, и этот поклон показался ей и смешным и трогательным.

— Вот такая моя Катя. Ещё с самой переподготовки Ашот говорит мне о своей Сильве, а я о своей Кате. Кажется, если бы встретил на улице Сильву, узнал бы среди миллиона армянок. И он тебя, наверное, узнал бы тоже. Правда, Ашот?

Товарищ закивал головой: конечно, узнал бы твою Катю.

Пётр помолчал, глядя на маленькую фигуру товарища.

— Из самой Оржицы вдвоём пробираемся… Ашот тоже учитель и комиссар. За стол, Ашот! Я ему уже два месяца обещаю угостить твоим, Катя, борщом.

Хозяйка стояла у стола и приглашала есть, хотя они и так уплетали за обе щеки.

— Э-э, Ашот, ради такого борща стоило спать в сене, грызть сырую свёклу… Скажи?

Ашот кивал головой — согласен, мол, согласен, но не отрывай меня от дела важного…

Екатерина Павловна грустно слушала ту, как ей казалось, незаслуженную похвалу — какой уж там борщ, постный, вчерашний. Это с голодухи показался он Петру вкусным. Или хочет приятное сделать своей Кате, которая когда-то умела варить борщи. Действительно, за уши не оттащишь, бывало, от такого борща.

Пётр любил после работы помыть руки, надеть белую вышитую сорочку, сесть за стол и спросить:

— А чего тут наша мама наварила-напекла? А запахи, а ароматы? Нет, такого мы, хлопцы, ещё никогда не ели!