Проводник в бездну - [13]

— К клубу поехали! — крикнул на берегу Митька.

Мальчишки помчались по тропинке вдоль берега, перепрыгнули через низенькую ограду, огородами добежали до плетня, что был напротив клуба, притаились за ним.

Грузовые автомашины двигались не спеша. Каждая машина тащила орудие. Из кузовов торчали тонкие дула пулемётов, поворачивавшиеся влево-вправо, будто выбирали объекты, куда пальнуть: а вдруг в Таранивке сейчас не одни лишь женщины, дети, старики. Может, за каждым плетнём, за каждыми воротами партизаны, окруженцы. Может, выскочат они и с криками «ур-ра» забросают гранатами, бутылками с горючей смесью машины с орудиями.

Но никто не выскакивал из-за плетней и ворот, никто не бросал гранат.

Одна за другой машины подъехали к клубу и остановились. С машин начали спрыгивать немцы. В зеленоватых шинелях, в сапогах, в касках. Прыгали, толкали один другого, весело переговаривались по-своему и хохотали.

Гриша посмотрел на дружка: «Значит, вот они какие, фашисты? А говорили…» Вчера ещё Митька с Гришей расклеивали по селу плакаты. Ольга Васильевна поручила. И там враги, на плакате, совсем не такие. Правда, каски похожи, и шинели зелёные, лягушачьи, и сапоги с железными шипами. Только и всего. На плакате враги хищные, с волчьим оскалом, руки волосатые. А эти чисто выбритые, аккуратные, весёлые.

Вон один из них даже губную гармошку вынул и давай наяривать какую-то песенку, а остальные притопывают ногами. И горланят, поют то есть.

— Слышишь, Гриша? — дёргает за рукав Митька.

Гриша прислушался и удивлённо раскрыл глаза.

Немцы нашу песню наяривают: «Волга, Волга, мать родная, Волга матушка-река». Лишь слова не наши выкрикивают: «Вольга, Вольга, мутер Вольга, Вольга, мутер флюс». Вот чудеса!

— Гляди, Приймак, — толкнул Митька Гришу.

Действительно, перед немцем, играющим на губной гармошке, откуда ни возьмись появился Поликарп Налыгач. Он стоял без картуза, лысый, согнутый в три погибели, с хлебом-солью в руках.

Не переставая играть, немец кивнул на длинноногого офицера в высокой фуражке с кокардой: мол, вон начальство.

Налыгач заторопился с хлебом-солью к офицеру. Тот стоял неестественно прямо в очках с золотой оправой. Поликарп поклонился, что-то пробормотал о славном воинстве гитлеровском, подал хлеб-соль.

— Гут, гут, — закивал длинноногий офицер.

К Поликарпу вразвалку подошёл толстый розовощёкий немец с повязкой на рукаве. Что-то показал на пальцах.

— Не понял, — растерянно развёл руками Приймак.

— Шпрехст ду дойч? [1]

— Вижу, спрашиваешь ты у меня что-то. А что спрашиваешь — не понял.

— Ферштейст ду? [2]

— Обратно ж не понял, — затоптался на месте Налыгач, не зная, что и предпринять.

Немец с повязкой смешно скривил свою толстую рожу, отчего она сразу стала похожей на свиную, и захрюкал.

— А-а-а, — весело закивал Налыгач, — понял! Разхверштегал. Паны воины сала хотят?

— Я, я… Зала…

В это самое время на улицу невесть откуда выскочил подсвинок.

— А вон сало побежало, — ткнул пальцем Налыгач. — Пуляй!

Розовощёкий немец поднял автомат и полосонул по улице. Подсвинок, даже не взвизгнув, упал. Двое солдат побежали к подсвинку, приволокли его и с размаху швырнули в кузов грузовика.

Мальчишки из-за плетня видели, как длинноногий офицер вглядывался долго и сосредоточенно в памятник Ленину, стоявший перед клубом. Хлопал по своему блестящему сапогу чёрной тросточкой, потом что-то приказал солдатам.

Солдаты кинулись к памятнику.

— Чего им надо? — встревоженно спросил Гриша.

— Откуда я знаю? — нахмурился Митька.

Подножие памятника утопало в ярких осенних сальвиях, нежных левкоях. Эти цветы они, пионеры, сажали с Ольгой Васильевной. Осень уже, а цветы огнём горят, даже глазам больно.

Появилась верёвка. Один из немцев обмотал ею памятник.

Гришино сердце громко заколотилось. Он смотрел и глазам своим не верил. Что фашист делает?

Солдаты, тараторя по-своему, вцепились в верёвку. Памятник закачался и наклонился.

Гриша схватил Митьку за локоть.

— Ты в-видишь?

— Ви-и-ижу…

— Вот гады!

Мальчишки закрыли глаза и положили головы на руки.

Когда они снова выглянули из-за плетня, памятник уже лежал на земле…

В селе поднялся переполох, послышались короткие автоматные очереди, женские крики, среди которых выделялся голос бабы Зубатой:

— Ах, чтоб на тебя икалка напала! Чтоб из тебя, окаянного, черти кишки повыпускали, как ты, басурман, из кабанчика моего выпустил!

Солдаты не понимали и шутливо наставляли автоматы на бабу:

— Матка — пиф-паф!

Но баба Зубатая не обращала внимания на автоматы.

— Допахкаетесь, окаянные, со своим фюлером вонючим!

На опустевшей площади перед клубом стояли несколько немцев: длинноногий офицер, трое солдат с автоматами на изготовку — и рядом с ними Приймак.

Поликарп подобострастно что-то говорил офицеру. Прищурив глаз, он показывал рукой в сторону Чернобаевского леса. Офицер кивал головой и доброжелательно хлопал Приймака по плечу.

— Гут! — и на прощание ткнул Поликарпу коробку сигарет. — Хайль Гитлер! — крикнул уже из кабины грузовика и высунул руку.

— Нехай[3], — согласился Приймак и оскалил зубы.

Когда исчезли машины, он повертел в цепких пальцах коробку: «Ишь ты, простые папиросы, а как красиво запечатаны. Культура — сразу видно. Это тебе не Советы». Спрятал коробку в карман ватного пиджака. В хате положит на видном месте, чтобы все, кто зайдёт, видели. Курить никому не даст, а показывать будет всем.