Провинциальная история - [76]

А в последнее время в ее жизнь начала вторгаться Мария — медленно, но с откровенной настойчивостью, все больше бросающейся в глаза. Что Диманке оставалось делать — разыгрывать сцены ревности, чтобы дело дошло до скандала? Не такой у нее нрав. Она без колебаний заняла выжидательную позицию, в какой-то степени примирилась с создавшимся положением, смутно веря в то, что Христо и Мария не рискнут пренебречь дружбой, сложившейся между двумя семьями, не посягнут на достоинство остальных, вспомнят о своих взрослых детях. Однако Диманка ошиблась. Клубок все разматывался, рвались нити одна за другой, а она по-прежнему не могла ни на что решиться, только замыкалась в себе, жалела о прошедшей молодости.

Каракули анонимного письма колючками вонзились в ее душу, оскорбительные подробности стали доказательством. Все, что в ней копилось до сих пор — сомнения и предположения, надежды и нерешительность, — вылилось в прозрение: нельзя больше жить в атмосфере лжи, довольствоваться остатками угасших чувств, следовать укоренившейся привычке.

И Диманка открылась сыну, рассказала ему об анонимке, обо всем, что до сих пор таила в душе, о своем намерении уйти от Христо. Она отделила вещи, свои и Константина, он тоже отобрал свои книги. Дом погрузился в тишину, словно зал суда после объявления приговора, но занятый собой Караджов ничего не замечал.

Он и в этот раз недооценил намек сына и возобновил атаку:

— В свое время я запретил тебе помогать Стоилу, но, как видно, в одно ухо влетело, а из другого вылетело. У нас с ним больше нет ничего общего, мы с ним квиты. Квиты, тебе это ясно? Завтра я передаю ему завод. Так что не вздумай и дальше с ним якшаться!

Константин весь задрожал. Терзавшая его обида выплеснулась наружу.

— Ты лжец, обманщик! Подлец!

— Что-о-о! — поднялся с дивана Караджов.

Диманка закрыла лицо руками.

— Развратник! — вскричал Константин вне себя от ярости. Бросился к отцу, схватил его за галстук и изо всех сил стал тянуть к себе. Оторопелый Караджов рухнул на диван и вцепился руками в стягивающий горло узел. Шея у него побагровела, лицо сделалось белым, а в глазах появился блеск: началось удушье.

И тут раздался крик Диманки. С удивительной для нее силой она схватила сына за плечи и оттолкнула к двери. Караджов мгновенно освободил сдавленную шею и начал шумно дышать. И в тот момент, когда он стал приходить в себя, Диманка почуяла надвигающуюся месть и, раскинув в стороны руки, загородила собой сына. Ее взгляд был безумен, тонкие пальцы напоминали когти хищника.

Караджов поднялся. Лицо его налилось кровью, глаза вылезали из орбит. Издавая какие-то нечленораздельные звуки, брызжа слюной, он медленно надвигался на них. Одним махом он отбросил в угол маленькую Диманку и обрушил оглушительный удар в лицо сына. Константин устоял на ногах. Последовал второй удар, сильнее первого, — сын застонал и стал оседать на пол.

Третьего удара не было. Прежде чем Диманка опомнилась и набросилась на него, Караджов грубо выругался и исчез за дверью. Диманка метнулась к сыну, обняла его и бессильно замерла, прислонившись к его плечу.

А десять дней спустя, не сказав никому ни слова, Караджов уехал на загруженной до отказа машине в Софию.

6

Как это ни странно, об отъезде Караджова Мария узнала от мужа. После унизительных попыток встретиться с Христо она замкнулась в себе, глотая горечь собственного поражения. Что все это значит: неужели он до такой степени перепугался в ту ночь, что решил соблюдать карантин? Или какая-то тайная причина отталкивает его? Может, женщина, может, Диманка, а может, местные блюстители морали устроили ему разнос — Мария никак не могла взять в толк. И спросить было не у кого, кроме самого Христо, неуловимого и недоступного.

Весь день она дожидалась его в бреговском доме, и в голову лезли самые разные мысли. В Христо произошла какая-то перемена, это было вполне очевидно. Его страсть гасла, жизненный тонус явно понизился — вялость и равнодушие сказывались не только в любви. И все это после Германии. У нее даже мелькнула мысль, не подхватил ли он какую болезнь, и душа ее переполнилась яростью. Однако очень скоро она отмела подобное предположение как чересчур упрощенное. Он не из таких, тут что-то другое, более серьезное, скорее всего она ему надоела. Она слишком легкомысленно транжирила и его, и свои чувства, не заботясь о завтрашнем дне. Так и есть — нашел себе помоложе, и неудобно сознаться. Потому-то он всячески избегает ее и изображает депрессию. Мария даже засмеялась: Караджов — и депрессия!

В самом деле, он не впадал в отчаяние даже в крайних обстоятельствах, в этом Мария почти не сомневалась, но знала она и другое: Христо могло вывести из себя самое пустяковое поражение, хотя бы в споре со Стоилом, ранив его и без того болезненное самолюбие. Но в таком случае вместо апатии в него должна была бы вселиться злоба. А этого не наблюдалось. Злоба бушевала в ней, брошенной, оскорбленной. И она ясно давала себе отчет, что не страсть ее сжигает, а самолюбие. Она знала многих мужчин, но с Христо ее объединяло нечто не совсем обычное: ни страсть в чистом виде, ни привязанность и меньше всего любовь, их влекла друг к другу какая-то разнузданность, свобода, граничащая с цинизмом и переходящая в вульгарность. Взаимно дополняясь, подогревая их кровь, эти качества, или пороки, создавали иллюзию прочности их уз. Она вспомнила, что в мгновения близости, именно в эти моменты, у нее появлялось ощущение, что они отдаляются друг от друга. У них как будто больше ничего не оставалось: ни сокровенных тайн, ни стыдливого чувства — ничего, все было израсходовано, без остатка. Выходит, мы друг друга стоим, с горечью заключила она.