Провинциализируя Европу - [34]

Здесь Маркс ближе, чем когда бы то ни было, подходит к хайдеггеровской интуиции относительно людей и их взаимоотношений с инструментами. Он признаёт, что наше музыкальное чувство радуется музыке, произведенной пианистом. Он делает даже еще один шаг, говоря, что музыка пианиста действительно – «в известном смысле» – производит это музыкальное чувство. Иными словами, в тесных, взаимно продуктивных отношениях между музыкальным чувством человека и частными музыкальными формами улавливается проблема исторического различия, проблема тех способов, которыми История 2 всегда модифицирует Историю 1. У каждого из нас свои музыкальные пристрастия. Более того, эти пристрастия часто формируются непостижимым для нас образом. Такое историческое, но случайное отношение между музыкой и нашими чувствами, в «производстве» которых она принимает участие, похоже на отношения между людьми и инструментами, которые Хайдеггер назвал «подручными»: это наши повседневные, доаналитические, необъективирующие отношения к инструментам, критичные для создания мира из земного бытия. Это отношение принадлежит к Истории 2. Хайдеггер не преуменьшает значимость объективирующих отношений (сюда относится История 1), которые он называет «наличными»[199], но в рамках подлинно хайдеггеровской конструкции и наличное, и подручное сохраняют свою значимость, ни одно из них не имеет эпистемологического преимущества над другим[200]. История 2 не может ассимилироваться внутри Истории 1.

Смотрите, что происходит в цитируемом фрагменте. Маркс признаёт деятельность, создающую музыку, и отстраняется от нее как от бесполезной. Для его целей это не более чем «труд помешанного, производящего бредовые фантазии». Приравнивание музыки к бреду сумасшедшего, однако, играет злую шутку. Она скрывает от взора то, что сам Маркс как раз и помог нам увидеть. А именно истории, с которыми капитал повсюду, даже на Западе, сталкивался в качестве своих предпосылок и которые не являются частью его жизненного процесса. Элементом таких историй может быть и музыка, несмотря на ее последующую коммодификацию, потому что она – одно из средств, с помощью которых мы строим свои «миры» из земного бытия. А в «сумасшедшем» мы можем по контрасту увидеть глобальных бедняков. Он ярко высвечивает проблему человеческой принадлежности. Разве печальные фигуры бездомных, часто психически больных, на улицах американских городов – запущенных, одиноких людей, толкающих в никуда магазинные тележки, наполненные случайным набором сломанных, бесполезных вещей, – разве они и их имущество не изображают в явном виде кризис фактической принадлежности, на которую осужден «сумасшедший» эпохи позднего капитализма? Приравнивание Марксом труда пианиста к выработке бредовых фантазий помешанного свидетельствует то, насколько мимолетным было внимание Маркса к Истории 2. Она исчезает из его мыслей едва ли не сразу же после появления.

Если мой тезис верен, то в исторических объяснениях приобретает большое значение признание неопределенности, которое мы теперь можем задним числом «вчитать» в высказывание Томпсона, приведенное в начале главы: «Без временно́й дисциплины мы не смогли бы получить насущной отдачи от промышленного рабочего; в какой бы форме эта дисциплина ни навязывалась – методизмом, сталинизмом или национализмом, – она все равно придет в развивающийся мир». Если любая эмпирическая история капиталистического способа производства – это История 1, модифицированная разными и не всегда документированными способами Истории 2, то главный вопрос о капитале остается с точки зрения исторического анализа неразрешимым. Даже если бы предсказание Томпсона сбылось и такие страны, как Индия, вдруг наводнились бы людьми, подобными гипотетическим носителям протестантской этики в своем презрении к «лени», нам все равно не удалось бы решить окончательно одну проблему. Мы никогда не смогли бы узнать наверняка, произошло ли это потому, что временна́я дисциплина, описанная Томпсоном, действительно является универсальной функциональной характеристикой капитала, или потому, что мировой капитализм произвел насильственную глобализацию того фрагмента европейской истории, когда протестантская этика обрела особую ценность. Победа протестантской этики, сколь бы глобальной она ни оказалась, безусловно, не будет победой того или иного универсального. Вопрос, являются ли кажущиеся общими и функциональными требования капитала специфическим европейским компромиссом между Историей 1 и Историей 2, остается неразрешимым. Хорошим примером служит тема «эффективности» и «тунеядства» (laziness). Мы знаем, например, что даже после многих лет принуждения сталинистами, националистами и свободным рынком мы не смогли избавить капиталистический мир от постоянного звучащей темы тунеядства. Она остается обвинением, выдвигаемым в адрес той или иной группы со времен появления той особой формы, которую капитал приобрел в Западной Европе[201].

Ни одна историческая форма капитала, сколь бы глобальных масштабов она ни достигала, не сможет стать универсальной. Ни один глобальный (или локальный) капитал не сможет воспроизвести универсальную логику капитала, поскольку любая исторически наличная форма капитала представляет собой временный компромисс, сформированный из Истории 1, которая, в свою очередь, модифицирована чьей-то Историей 2. Универсальное в данном случае может существовать только в форме местоблюстителя, место которого всегда узурпировано частной исторической формой, стремящейся представить себя как универсалия. Это не значит, что мы отказываемся от универсалий, закрепленных в рационализме и гуманизме эпохи пост-Просвещения. Имманентная критика капитала Марксом стала возможной именно благодаря универсальным характеристикам, которые он распознал в самой категории «капитал». Без этого распознавания могли бы существовать только частные критики капитала. Но частная критика не может по определению быть критикой капитала, поскольку такая критика не может выбрать «капитал» своим объектом. Охватить категорию «капитал» – значит охватить ее всеобщее устройство. Мое прочтение Маркса ни в коей мере не избавляет от необходимости проявлять внимание к универсальному. Я попытался создать такое прочтение, при котором сама категория «капитал» становится местом, где универсальная история капитала и политика человеческой принадлежности получают возможность прерывать нарратив друг друга.