Проверка слуха - [10]

самокопанию,

самоубийству,

мое поколение,

бегущее от идолищ и мекк,

мое поколение,

замыкающее двадцатый век,

сегодня пробует голос —

хриплый и мятый,

как слежавшееся белье,

запоздалый от долгого

неупотребления…

МОЁ поколение,

только МОЁ,

да станешь ты гумусом

ВОСКРЕСЕНИЯ!

* * *

Мне снятся реки, горы, перевалы,

Оленьи нарты, рыжие верблюды,

Саванна и таежные завалы,

Пещеры, сталактиты, камни, руды…

И никогда не снится тот автобус,

Которым столько лет дорогу мерю, —

Второй раз опоясываю глобус,

Не открывая никаких америк.

Но, может быть, однажды южный ветер

Тряхнет автобус, и случится чудо —

Кондуктор скажет: «Дальше не поедем!

Конечная — отсюда на верблюдах…»

* * *

Из себя тянем соки —

нам земля не опора,

измолчались до срока,

искричались до спора,

исцарапано горло

стружкой слов однополых —

нищих вывели в город

и оставили — голых…

Бесполезны над плотью

издевательства воли —

выше боли бесплодья

не придумано боли…

Можно, корча «презренье»,

отыграться на пепле,

но не надо прозренья,

если люди не слепли.

* * *

День ослеп от сплошного дождя…

Дождь свивается в нити и полосы…

Маяки непрерывно гудят,

и суда ищут берег по голосу.

Мокнут шлюпки на серой воде,

по-щенячьи уткнувшись в причалы,

и не видно в солёном дожде

ни конца, ни начала, —

будто все на одном корабле,

как один — постояльцы…

Только тянется небо к земле

миллионами пальцев.

Только море на тысячу луж

                                  глубже.

Только суша на тысячу суш

                                       уже.

И не верится, будто есть брег

                               знойный —

вечный дождь омывает ковчег

                                      Ноев…

ЛАБРАДОР

Странное слово застряло на уровне бреда —

в диком ряду между ламой и бряцаньем шпор…

Память ночная, ведунья, спаси и поведай,

кто же такой ЛАБРАДОР?

Глупо вести диалоги на уровне спора

в кухне на восемь конфорок с ошметками свар:

тут мне подскажут, что звался жилец ЛАБРАДОРОМ,

тот, что налево… А впрочем, он был ГИБРАЛТАР.

Книжная полка пылится ехидным укором:

пять детективов — допрыгалась, вот и терпи!

Чёрт побери, я свихнусь до утра с ЛАБРАДОРОМ,

мерзкое слово кофейною гущей запив.

Ночь, запах бриза, задувшего йодно и остро.

Лама и шпора — нелепая утром дуга.

Где-то в холодном течении плавает остров,

длинным названьем швартуясь к моим берегам…

* * *

Не мелкой Балтики дитя —

селёдочной и янтарной,

не дочь дождя,

кропящего дюны,

юная,

как рассвет над Тавридой,

с волосами и кожей

цвета сарматской меди

ты вступаешь в волну,

как вступают в законный брак

с человеком знакомым с детства…

Ибо имя твоё — морское,

и глаза — две зелёных мели,

и тебе на посылках служит

верой–правдой ручной дельфин…

И когда чёрной летней ночью

опрокинется бездна в бездну,

среди множества звёзд небесных

ты одна выбираешь путь —

Морская Звезда.

* * *

По осени, по стоптанной кайме

опавших листьев, чутко замирая,

ещё один уходит день к зиме,

и  я его без споров отпускаю.

Октябрь долги берёт без дураков,

а я смеюсь сквозь бабью паутину:

дождусь весны, наделаю долгов

и, задолжав, до осени не сгину…

* * *

Не побелел до снега лебедёнок,

а землю первой солью занесло…

Не вовремя родившийся ребёнок

не вовремя поднялся на крыло.

Теперь не улететь… Утюжит воду,

(ещё не зная вкуса бед и зим!)

непобелевший юный первогодок —

плывёт, ныряет, кружит, а за ним,

не растеряв достоинства и лоска,

среди буксиров, тросов и буёв

два лебедя плывут, как миноносцы,

обороняя позднюю любовь.

* * *

Пушкин нынче жених,

Мчатся кони вразлёт,

Топот взвился и стих

У Никитских ворот.

Два венчальных кольца,

Счастьем сведенный рот —

Как начало конца

Или наоборот —

Как начало начал,

Зыбкой жизни оплот,

Как последний причал —

Или наоборот…

Эй, пророк, погоди,

Не до мудрых речей!

На семь лет впереди

Гефсиманских ночей

И любови, и зла,

И тщеты, и щедрот!..

И… была не была!

Или наоборот!

НАТЮРМОРТ

Три апельсина, два грейпфрута,

в седой вуали виноград,

гранат, хранящий краски утра,

инжир — его полночный брат…

Хрусталь манит прохладой сока,

на белом — вишни яркий след,

и сквозь невидимые окна

струится мягкий летний свет…

И два столетья зазывая,

на этот пир — издалека —

такая нежная, живая,

чуть зримо светится рука…

* * *

Я хочу отогреться у Ваших неярких огней

от заезженных дружб с их болезненным

кратким стаккато…

Мне не надо пожарищ, —

мы будем честней и грустней:

что крылами махать, если сердце —

увы — не крылато?

Как карманный фонарик не станет судам маяком,

так не станут в обиду

нам прошлых друзей пересуды…

И поймём, и простим,

и не будем жалеть ни о ком, —

в очень жарких домах

очень часто гуляют простуды…

Сквозь вчерашний озноб

я теснее прижмусь к вам плечом, —

Вы сегодня со мной — не пожарище, но камелёк…

Остальное — не трогать.

Всё это сейчас — ни при чём.

Я хочу отогреться — пожертвуйте мне уголёк…

* * *

Моя душа стыдится оболочки,

так юный лист стыдится грубой почки,

а я на перепутье между ними,

я — имя…

Несобственная личная одежда,

букварик для растущего невежды,

согласных три и гласных три меж ними —

всё имя…

Эфир и смрад желудочного сока,

смешное, возомнённое высоким,

соитие стихий, а между ними —

лишь имя…

* * *

Мы встречаемся нечасто —

от печали до печали.

Ходим в гости на молчанье,

как жрецы молчальной касты.

Лбом — в плечо, в живые токи

бессловесного участья…