Против течения. Десять лет в КГБ - [40]

Когда я задумывался над тем, во что я превратился, над тем, чем я занимался, я понимал, что день ото дня лицемерие все глубже въедается в меня. Циничным лицемерием — этим клеймом советской системы — были отмечены и моя работа, и я сам. Порой, в абсурдном порыве защитить своего друга от моих же собственных маневров, я не упоминал в рапорте те или иные сведения, которые, как я знал, КГБ сочтет полезными для себя. Двойственность эта была для меня пыткой. Я страстно желал иметь друга в Японии, но, работая на КГБ, я был лишен этой возможности.

Когда в конце концов я сумел завербовать его, и он стал еще одним винтиком в машине КГБ, мной овладело отвращение — словно я вывалялся в грязи. По ночам сон не приходил ко мне и наваливалась депрессия. Я чувствовал себя, вероятно, так же, как чувствует себя тюремщик, посадивший за решетку человека, который, он знает, ни в чем не виновен. Конечно, умом я понимал, что моего друга трудно считать вполне невиновным: он сознательно сотрудничал с Советами и получал плату за это. И все-таки именно я склонил его к этому — склонил человека, который мог бы быть моим другом. Вот что причиняло мне боль.

Недавно кто-то спросил меня, в чем, в сущности, смысл моей былой профессии. Я ответил: „Это вторая из древнейших в мире профессий. И она сильно отличается от первой. Первая древнейшая профессия совращает тело, вторая — душу”.

Мои попытки завербовать другого известного журналиста, одного из редакторов „Токио Симбун”, завершились полным провалом. К установлению дружеских отношений с Феликсом (он получил это имя в качестве кодового), я приступил обычным образом — во время ленча или за выпивкой заводил с ним разговор на интересовавшие обоих нас темы. С Феликсом меня познакомил полковник КГБ Геннадий Евстафьев, накануне получения им другого задания.

Мы с Феликсом обсуждали различные тревожные события местного и международного характера, говорили о прочитанных книгах. И, конечно, я потом писал рапорты о наших встречах. И рапорты эти изучались не только в токийской резидентуре, но и в штаб-квартире КГБ в Москве.

Наконец, когда наша дружба вполне окрепла, пришло время посмотреть, не согласится ли Феликс сотрудничать с нами. Как-то во время очередного ленча я сказал ему, что „Новое время" выпускает бюллетень, предназначенный для узкого круга, — он, дескать, рассылается только членам Политбюро.

— Было бы отлично, — сказал я, — если бы вы писали статьи для этого бюллетеня. Конечно, анонимно, — добавил я. — Это было бы очень важно, особенно если в этих статьях будет информация о каких-то ожидаемых шагах японского правительства на международной арене.

— Нет, — сказал он решительно. — Прошу прощения, но я не намерен сотрудничать с иностранной державой. — И, к моему удивлению, прибавил: — Я опечален, Левченко-сан, тем, что вам приходится работать на разведку. Вы — хороший журналист. Мне очень вас жаль.

Хотя он был вежлив, та встреча в кафе токийского отеля „Пасифик” была последней нашей дружеской встречей. Время от времени мне случалось видеть его на всяких приемах для журналистов, но он делал вид, что просто не замечает меня. Он был из числа тех многих хороших людей, которых, живя в Японии, я научился любить и уважать. И я до сих пор жалею, что у нас не было возможностей для нормального общения — общения двух обычных людей, общения, из которого вырастает дружба.

Нельзя сказать, что каждый мой оперативный шаг завершался успехом. К примеру, один из тех, кого я пытался завербовать (известный журналист, в то время работавший внештатником), знал, что я — офицер КГБ. Более того, он гордился этим знанием. Подобно человеку, всю жизнь мечтающему стать пожарником и потому отирающемуся возле пожарного депо, чтобы хоть вчуже вкусить всяческих треволнений, он „выискивал шпионов” Он „работал” без устали, то и дело поставляя мне информацию, явно почерпнутую из утренних газет. Когда я указывал ему, что этого недостаточно, он фабриковал сенсационные небылицы о том или ином выдающемся политическом деятеле. Как-то раз он, к примеру, заявил, что член парламента Токума Уцуномия и известный религиозный деятель Дайсаку Икеда — американские агенты. По его словам, Икеда вскоре после поездки в Советский Союз, где он встречался с председателем Совета министров Косыгиным, "передал все секреты, обсуждавшиеся на этой встрече, одному американцу”.

— А почему бы и нет? — спросил я. — Что уж там такого секретного было? В конце концов, Косыгин — известная фигура, и люди любят упоминать о знакомстве с такими людьми.

— Ну, как вам сказать, — вяло возразил он. — Я уверен, что Косыгин не хотел бы, чтобы об этой встрече кто-то рассказывал. — И тут же, без остановки, посвятил меня в другой, не менее фантастический „секрет”, сказав, что Уцуномия — связник между правительствами США и Северной Кореи.

Наконец, я устал от всей этой ерунды. „Если вы мне понадобитесь, я вам позвоню сам”, — сказал я, на этом наши контакты и закончились.

Кодовое имя одного из полезных агентов, которых мне удалось завербовать, было Васин. Любопытны обстоятельства, приведшие к тому, что мы обратили на него внимание. Один из наших офицеров был в контакте с агентом по кличке Рамзес, и однажды этот Рамзес сообщил ему, что знает одного издателя информационного бюллетеня, который был бы превосходным агентом. Мне поручили познакомиться с ним, прозондировать его и, если он окажется подходящим объектом, — постараться его завербовать.