Против течения. Десять лет в КГБ - [4]

Как-то в воскресенье отец взял меня с собой погулять. Мне было девять лет, я гордился своим отцом, а потому вышагивать рядом с ним, зная, что сейчас он целиком принадлежит мне и только мне, было блаженством. Вдруг он заговорил, и голос его был очень серьезным, даже тревожным.

— Сын, я должен предупредить тебя, — сказал он. — Ты не должен никому даже заикаться, что мы были в Югославии. Обещай, что не скажешь об этом ни друзьям, ни кому бы то ни было другому.

Я был ошеломлен. Ошеломлен и расстроен, поскольку любил хвастаться перед приятелями своим отцом, военным, которому даже поручили работу за границей.

— Почему, папа? Ну почему? — чуть ли не плакал я.

— Ты пока еще слишком мал, чтобы понять, — мягко сказал он, почувствовав слезы в моем голосе. — Может, когда-нибудь позже я смогу объяснить тебе это. А пока обещай, что будешь молчать. Ты понял меня?

Я сказал, что да, понял. Но на самом деле ничегошеньки я не понял.

Станислав, — продолжал отец (и я понял, что раз он так назвал меня, — он предельно серьезен), — это еще не все. Те две книги, что ты привез из Югославии, — припрячь их в самом укромном уголке книжной полки.

Эти книги мне подарил приятель отца — майор югославской армии. В те времена я был слишком мал, чтобы вполне усвоить жизненную истину: тот, кто сегодня в фаворе, завтра может лишиться его. Но по мере того как я взрослел, этот случай все чаще вспоминался мне, каждый раз наполняясь все большим значением.

В 1949 году отец сумел устроить меня в школу номер один в Сокольниках. Около половины всех предметов нам преподавали там по-английски, а учителя были из числа лучших в Москве. Отец очень гордился мной. Он бывало говаривал, что если я буду прилежно учиться и выработаю самодисциплину, то смогу попасть на дипломатическую службу и буду ездить за границу. Довольно скоро я понял, что большинство учеников нашей школы — дети привилегированных работников партийного и государственного аппарата. Это была элитарная школа; и одеты были все отлично — особенно по сравнению с моими прежними одноклассниками: там все мы носили обноски, а иные так и вовсе выглядели оборванцами.

По как бы отец ни гордился мною, успехами я в школе не блистал. Предметами, которые мне нравились, я занимался всерьез, зато прочие всячески игнорировал. Лучше всего мне давались русский язык и литература, я хорошо учился по английскому языку, литературе и истории. Меня часами нельзя было оторвать от поэм Лонгфелло, новелл Сомерсета Моэма и рассказов Эдгара По. Зато по физике, математике и химии я был середняком.

Как раз в то время у нас с мачехой произошел раскол. Отношения наши ухудшались день от дня, достигнув почти кризисного состояния. Я не только потерял всякое доверие к ней, но даже и разговаривать с ней мне стало тяжело. В ее присутствии мне было тяжело и тревожно, а она в отношении меня вела себя порой непредсказуемо. Но ведь все мы ютились в одной комнате, и я стал норовить подольше не появляться дома, играя во дворе или отправляясь в библиотеку.

Моя мачеха была натурой нервной. Ее выводило из себя то, что, попав в самую престижную школу, я, по ее мнению, упускал открывавшийся мне шанс. Отец, в отличие от нее, за меня не беспокоился — он знал, что мальчики зачастую взрослеют с некоторым запозданием и полагал, что я еще наверстаю упущенное. Но, мне кажется, Анастасия считала, что все это — пустая трата денег. А кроме того, у нее было „чувство собственности'’ на меня — ведь, в конце концов, именно она спасла меня от смерти. В общем, так или иначе, она требовала, чтобы я был отличником. Каждый раз, когда я вместо пятерки приносил двойку или тройку, она впадала в ярость и колотила меня, порой довольно больно. Она понимала, что, если отец узнает об этих побоях, ей не сдобровать, а потому всякий раз пугала меня, что, если я проболтаюсь отцу, она меня отколотит хуже прежнего. И я верил ей.

Отец всегда был очень занят, и в будние дни почти не находил времени для меня. Зато по воскресеньям, в свой единственный выходной, он почти целый день был со мной. Он любил книги и частенько брал меня в книжные магазины. Я то и дело слышал от него, что если я намерен стать поистине образованным человеком, то должен быть страстным читателем, что чтение углубит мое знание жизни. Отец был человеком думающим, честным и благородным, и он никогда не прекращал учиться. Он был военным и ученым. Незадолго до смерти он занимал должность начальника химической лаборатории научно-исследовательского института, принадлежавшего военному ведомству. Он любил Россию и ее историю. Хотя мне не случалось слышать, чтобы он критиковал партию или правительство, он все же отчасти нарушал закон, храня у себя ряд книг дореволюционных авторов, из числа запрещенных. Он часто предупреждал меня, чтобы я не проболтался об этом. „Порой, — как-то сказал он мне, — приходится скрывать правду от других, но никогда не прячь правды от самого себя”.

Иногда во сне я снова и снова слышу эти слова. Они стали для меня руководством в жизни. Отец навсегда остался в моей памяти как серьезный, трудолюбивый, эмоциональный человек.