Против течения. Десять лет в КГБ - [2]

Япония! Прелесть жизни там. Мои хозяева из КГБ, мои враги… и, о Боже, моя вина. Опасность… решение, побег… Утрата жены и сына. Охота КГБ за мной… опасность.

Как московский уличный мальчишка стал человеком, разъезжающим по заграницам? Япония… Египет… Как майор КГБ Станислав Левченко стал свободным человеком, живущим и работающим в Соединенных Штатах Америки?

Глава первая БОЛЬНО: ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО

Килл-Девил Хиллс, Северная Каролина

Внезапно я очнулся от крика детей на берегу. Малыш бежал, заливаясь слезами, а другие — за ним следом, выкрикивая на ходу:

— Не плачь, Билли! Это всего лишь медуза. Не плачь!

— Но мне больно!

И снова воспоминания нахлынули на меня. Почему они кричат?

Желудок мой словно охватило огнем. Все закружилось… завертелось, завертелось, засасывая в тьму… Больно!

МОСКВА, 1941-1964

Я появился на этом свете вскоре после нападения германских войск на СССР в 1941 году. Выбрал время — хуже не придумаешь. Я родился в Москве, в столице Советского Союза, через месяц и шесть дней после нападения на него Германии. Сегодня я живу и работаю в столице Соединенных Штатов Америки. Я родился советским гражданином. Теперь я — американец. Цель этой книги — описать мой долгий путь из того мира в этот.

Мне рассказывали, что в первые месяцы войны в стране царили паника и хаос. Москва была переполнена беженцами из западных областей страны, но надолго они в столице не задерживались — их вскоре эвакуировали в отдаленные города на востоке. Неразбериха! Хаос? Уж не эти ли самые ранние дни моего детства определили стиль всей моей последующей жизни? Подозреваю, что это не случайно — что война и я пришли в этот мир в одно время.

Я всегда жил в Москве. Мой отец, офицер советской армии, служил в те первые военные дни в Москве, так что мы с матерью тоже жили там. Впрочем, я всего этого толком не помню. В сущности, я едва помню свою мать, которая умерла в родильной палате, когда мне было три года, — мой младший брат, ставший причиной ее смерти, оказался мертворожденным. Через несколько часов после похорон матери отец получил приказ об отправке на Западный фронт, и я остался в Москве у каких-то родственников. Ничего иного отец для меня сделать в тот момент не мог.

Я не помню, кто были эти люди и кем они мне приходились. От того времени осталась лишь туманная картина: шум, безликие взрослые и бесчисленные дети. Я не знаю, сколько семей жили в той коммунальной квартире, — думаю, шесть или семь. На всех была одна кухня и одна ванная. Все время я проводил на улице, впитывая каждое слово тех, кто постарше, участвуя во всех мальчишеских шалостях.

Первое ясное воспоминание об этом несчастном периоде моей жизни относится к тому времени, когда мне было четыре года. Как обычно, я вместе со стайкой прочей пацанвы крутился во дворе, когда туда вкатил грузовик — огромный „студебеккер”, из числа тех, что Америка поставляла СССР по лендлизу. Мы никогда прежде близко не видели американской машины, и через секунду облепили ее со всех сторон. Я ясно помню, как вскарабкался на подножку и все норовил дотянуться рукой до края открытого окна.

— Ну чего — прокатись… Слабо? — шепнул один из моих дружков.

— Ты что рехнулся?! — откликнулся другой.

Шофер, не заметив меня, начал выруливать на улицу. Я как сейчас помню дрожь грузовика, набирающего скорость. Меня так и распирало от гордости — они, старшие, испугались, а я — вот он, тут, на подножке.

Вряд ли я когда-нибудь узнаю, как оно все случилось дальше. То ли машину тряхануло на ухабе, то ли шофер крутанул ее в сторону — так или иначе моя рука отцепилась от окна кабины и я упал. Шофер дал задний ход, и огромное переднее колесо переехало меня. Никакой боли я не почувствовал, встал с земли и было пошел… Весь двор не спускал с меня глаз, пораженный ужасом. Кто-то вскрикнул… Потом время словно прекратило свой бег. Я сделал не более трех шагов, как почувствовал боль. Добравшись до скамейки, я сел.

„Больно…”, — начал было говорить я и почувствовал, что все закружилось, и я начал проваливаться в черную яму беспамятства.

Позже, несколько месяцев спустя, отец сказал мне, что в первые дни врачи не были уверены, что я выживу. Спасло меня врачебное искусство и упорство молодой и талантливой женщины по имени Анастасия, педиатра той больницы. Но лишь спустя несколько недель я наконец открыл глаза и начал соображать что к чему — тогда-то я и увидел ее. Она склонилась над моей кроватью и, улыбнувшись, сказала: „Привет, Стас. Ну что же, пора понемножку просыпаться Ты как?”

В больнице я пролежал шесть бесконечно долгих месяцев. Время от времени меня навещал отец, но всегда ненадолго — ему надо было возвращаться на фронт. Случалось, что Анастасия оставалась со мной чуть дольше положенного, но большей частью я был один-одинешенек. Я совсем разучился ходить, и мне понадобилось несколько недель, чтобы вновь научиться пользоваться собственными ногами. Я был совсем еще ребенком, однако до сих пор помню владевшее мною чувство заброшенности, угрюмую однотонность больничных стен и прутья стенок моей кровати.

Когда меня выписали из больницы, мне уже было пять лет и многое в мире изменилось за это время. Кончилась война, и отец мой опять служил в Москве. После моего выздоровления он начал встречаться с Анастасией. Это была высокая привлекательная брюнетка. С мужем она была в разводе и жила с дочерью Кирой, которая была на несколько лет старше меня. Вероятно, работать в больнице и растить ребенка без всякой помощи было трудным делом. Сегодня, оглядываясь назад, всматриваясь в те годы, когда мне было от пяти до восьми, я отдаю себе отчет, что многого не замечал или недопонимал. Но в одном я уверен: Анастасия обожала моего отца. И то, что они поженились, меня ничуть не удивило. Мне тогда было около шести лет.