Против течения. Десять лет в КГБ - [10]

— Станислав? — Это был голос милиционера.

— Я здесь, — откликнулся я.

Он подъехал ближе, и только тут я понял, что к чему: милиционер лежал животом на седле, свесив голову в одну сторону, а ноги в другую.

— Ты не забыл о чем мы говорили? — спросил он меня самым официальным тоном. Однако его поза при этом создавала комичный эффект.

— А как же.

— Принес?

— Ага.

— Давай сюда. Сил нет терпеть?

Я протянул ему две бутылки спирта, и он развернул лошадь.

— Погоди? — бросился я вдогонку. — Почему ты так едешь?

— У меня вся задница в волдырях?

И он исчез в тумане.

Бедолага нажил волдыри на заду, а от постоянной верховой езды они к тому же еще и воспалились. Волдыри у него пошли от постоянной нехватки витамина А. На Шикотане очень редко бывают свежие фрукты и овощи. Я надеюсь, что по крайней мере спирт, который я привез, принес ему облегчение и возможность спокойно поспать хотя бы одну ночь.

Моряки — народ грубый, конечно, зато простота их нравов порой восхитительна. К примеру, корабельный кок там, как правило, женщина, и иные из них весьма милостивы к мужской части команды. Наша повариха — единственная женщина на две дюжины мужчин — спала практически со всей командой, кроме, разве что, капитана. Во избежание путаницы, моряки завели календарь, где против каждого дня проставлялась очередная фамилия. Поразительно, что среди столь большого числа Ромео никогда не бывало стычек.

По вечерам моряки чаще всего собирались в кубрике и смотрели старые фильмы. А то устраивали соревнование, выясняя, чей член больше. И всякий раз вспыхивали споры. Тогда звали рассудить повариху. Приговор ее, женщины многоопытной, всеми признавался в качестве непререкаемого, и все оставались довольны, хотя что ни состязание — победителем каждый раз бывал другой.

Наше судно кружило возле южных Курильских островов — Кунашир, Итуруп и Шикотан. Несколько раз мне случалось подыматься вместе с рыбным инспектором на борт японских рыболовных суденышек. Японцы поражали меня: пускаться в плавание в такую даль (более чем за 200 миль от порта приписки) на таких крохотных посудинах — для этого нужно было иметь незаурядное мужество. Матросские кубрики на этих судах были жалкими, а капитан спал не в каюте, а в капитанской будке.

Зачастую, когда мы уличали японцев в нарушении соглашения о рыбной ловле, государственный инспектор не составлял официальной бумаги, поскольку, как он говорил, „эти ребята в самом деле бедняки и, конечно же, ловят рыбу не для того, чтобы разбогатеть”.

Мне случалось бросить взгляд на Хоккайдо с борта нашего судна — вдали из моря вздымались горы, покрытые изумрудно-зелеными лесами. Я очень надеялся, что однажды я и в самом деле смогу побывать в Японии. А пока я мог всего лишь разглядывать ее издалека — такая близкая и такая далекая, словно навязчивый сон.

По возвращении в Москву я шесть недель проработал переводчиком на первой японской торговой выставке в парке Сокольники. Хотя эта работа была временной да и на неполный рабочий день, отдел кадров советской торговой палаты тщательно изучал дела всех студентов-кандидатов. Когда я вручил свою анкету кадровику, он, просмотрев ее, извлек из кармана книжечку, из которой следовало, что он майор КГБ. Я даже помню его фамилию — Холопов. Он сказал, что работа на выставке ответственная, так как некоторые из японских инженеров и бизнесменов — явные шпионы. Он потребовал, чтобы я лично ему сообщал обо всем, что хоть в малейшей степени покажется мне необычным.

Так я оказался приставлен к японской компании, производившей стальные кабели, и познакомился с несколькими японскими инженерами и бизнесменами. Я был уверен, что никто из них не был шпионом. Майор Холопов, вероятно, использовал обвинение в шпионаже как предлог для того, чтобы переводчики собирали информацию о японцах — возможно, с целью их последующей вербовки (в Москве или в Японии). Во время выставки я расспрашивал японцев о Токио, Осаке и других японских городах. Они с удовольствием отвечали на мои вопросы. К тому времени я уже бегло говорил по-японски, так что в смысле контактов трудностей у меня не было. И говорить с японцами по-японски было для меня большим удовольствием.

Сама выставка поразила меня. Промышленное производство свидетельствовало о высоком профессионализме японских инженеров и рабочих, и большинство изделий были куда лучше советских. По ночам с выставки пропадали многие экспонаты, особенно зажигалки и прочие мелочи. Гебисты утверждали, что это провокация японских шпионов, но я знал, что все это разворовывают обслуживающие выставку работяги, а то даже и сами гебисты.

Летом 1964 года, когда мне было двадцать три года, я окончил Московский университет. По распределению меня направили младшим научным сотрудником во Всесоюзный научно-исследовательский институт морского рыбного хозяйства и океанографии. Я был чрезвычайно разочарован — неясно было, какое будущее меня ожидает в этом институте и удастся ли мне вообще когда-нибудь попасть в Японию. Зачем меня вообще учили японскому, если теперь мне всю жизнь придется заниматься каким-то там рыбным хозяйством?

Получением университетского диплома завершился период моего становления как личности. Заброшенный уличный мальчишка теперь стал взрослым. Ничего из случившегося со мною не пропало даром — все оказало свое влияние на мое формирование: обрывки воспоминаний, печаль, одиночество, уроки. Все сыграло свою роль в том, чем мне суждено было стать. Специалистом по Японии. Офицером КГБ. Американцем.