Против Сент-Бёва - [23]

Вам, обломкам великой громады людской!

возвышенна, ее любят повторять великие умы, великие сердца. Но сколько раз ее произносили уста в полной мере наслаждающейся ею, интеллигентнейшей и вместе с тем самой бесчеловечной, безнравственной и жесткосердной из женщин, которую я когда-либо встречал, когда она для забавы бросала эту фразу, как пророчество скорой смерти, вперемешку с изощренными и жуткими оскорблениями в лицо проходящим мимо старушкам, которых ненавидела. Испытать все мыслимые несчастья, но в достаточной мере овладеть собой, чтобы при виде их не разочароваться в самом себе, уметь переносить страдание, искусственно вызванное злобой (забываешь, до какой степени беспощаден дивный стих, цитируемый тобой:

Трепещет скрипка в лад душе без сил и пыла^{72}.

О этот трепет сердца, которому причиняют боль! — только что это было нервной дрожью старушек среди грохота омнибусов); быть может, подчинение чувств истине, выражению и есть, в сущности, проявление гениальности, силы, превосходства искусства над личной жалостью. Но в случае с Бодлером есть нечто еще более непонятное. Облекая чувства в самые возвышенные слова, он как будто дает нам лишь внешнее их описание, не сопереживая им. Таковы великолепнейшие строки о милосердии, одни из тех необъятных и развернутых бодлеровских строк:

Как триумфатору, грядущему в величьи,

Для ног Христа соткать из добрых дел ковер^{73}.

Однако есть ли что-либо менее милосердное (пусть намеренно, это не имеет значения), чем настроение всего стихотворения:

Как ястреб, горний дух крыла свои расправил,

Пал на безбожника, вцепился пятерней

Бедняге в волосы: «Держись Христовых правил

И веруй, — возопил, — я добрый ангел твой!

Ты должен всех любить, не делая различья,

Бедняк ли он, злодей, безумец или вор,—

Как триумфатору, грядущему в величьи,

Для ног Христа соткать из добрых дел ковер».

Ему безусловно внятно все, что таится в названных добродетелях, но он словно изгоняет самое их суть из своих стихотворений. Поистине, вся сила преданности сосредоточена в строчках:

Вами пьян я давно! Но меж хрупких созданий

Есть иные — печаль обратившие в мед,

Устремившие к небу на крыльях страданий

Свой упрямый, как преданность Долгу, полет^{74}.

Кажется, что небывалой, неслыханной силой глагола (во сто крат более мощного, чем у Гюго, что бы там ни говорили) он увековечивает чувство, которое силится не испытывать в самую минуту его называния, скорее описания, нежели выражения. Любую боль, любое наслаждение облекает он в невиданные словесные формы, почерпнутые в своем собственном духовном мире, формы, которые мы никогда и ни у кого более не встретим: они с планеты, принадлежащей ему одному, и не похожи ни на что из известного нам. Каждой разновидности персонажей придает он одну из этих просторных, еще горячих, сочных, истекающих ароматом форм — их можно уподобить мешкам под бутыли или окорока, — и хотя проделывает он это шумно, громоподобно, все равно кажется, что он шевелит одними губами, и при этом ему не удается скрыть, что он все выстрадал, все осознал, что он — чувствительнейшая из струн, глубочайший из умов.

Та — изгнанница, жертва суда и закона,

Та — от мужа одно лишь видавшая зло,

Та — над сыном поникшая грустно мадонна,

Все, чьи слезы лишь море вместить бы могло^{75}.

Каждое из слов — чудо, каждое окутывает мысль чудесным покровом — то мрачным, то ярким, то притягательным. Но «сочувствует» ли он, переселяется ли в сердца героев?

Часть этих прекрасных, изобретенных им поэтических форм, о которых я тебе говорил, форм, укрывающих теплым цветистым покрывалом называемые им события, отсылают нас к родине предков:

Та — изгнанница, жертва суда и закона…

Что нас толкает в путь? Тех — ненависть к отчизне…^{76}

Отчизна древняя и портик ты чудесный^{77}.

Как и чудесные покровы на мыслях о семье («Тех — скука очага»), немедленно входящих в разряд библейских речений, как и все те образы, что составляют неукротимую мощь такого стихотворения, как «Благословение»^{78}, где все возвеличено достоинством искусства:

В твое вино и хлеб они золу мешают

И бешеной слюной твои уста язвят;

Они всего тебя с насмешкою лишают,

И даже самый след обходят и клеймят!

Смотри, и даже та, кого ты звал своею,

Средь уличной толпы кричит, над всем глумясь…

Над ним, как древний бог, я гордо вознеслась! и т. д.

Родила б лучше я гнездо эхидн презренных,

Чем это чудище смешное…

наряду со столь частыми у Бодлера расиновскими строками:

Дитя! Повсюду ждет тебя одно страданье…

великие, пылающие, «как потир»^{79}, строки — его гордость:

Мать обрекла себя на вечное сожженье —

Ей материнский грех костер соорудил!^{80}

и все прочие слагаемые бодлеровской гениальности, которые я с таким удовольствием перечислил бы тебе, будь у меня время. Но в этом стихотворении его увлекли уже образы католической теологии:

На вечном празднике Небесных Сил и Тронов…

Страданье — путь один в обитель славы вечной,

Туда, где адских ков, земных скорбей конец;

Из всех веков и царств Вселенной бесконечной

Я для себя сплету мистический венец!^{81}

(На сей раз образ подан без иронии, как было с упомянутыми мною образами преданности и милосердия, но по-прежнему бесстрастно, его отличает большее совершенство формы, большая наполненность аллюзиями на средневековое католическое искусство, он более описателен, нежели эмоционален.)