Против энтропии - [145]
Но, к счастью, сверхоткровенная порою исповедь менее всего для Берберовой самоцель. Чья бы то ни было личная-интимная жизнь не представляет собой художественного произведения: на мой взгляд, и "донжуанский список Пушкина", и "донжуанский список Ходасевича", приводимый Берберовой, интересны больше как шутка — любопытно, кто стал бы читать донжуанский список исторического Дон-Жуана видимо, длинный перечень неведомых кастильских имен и только? Берберова рассказывает обо всем подобном между делом, и то, что "Нужны были годы..." и т. д. где описано нечто конкретное и лично к Берберовой относящееся, ничуть не важней и не интересней для читателя, чем рассказ о том, как певица с двумя подбородками в русском ресторанчике в Биянкуре вставляла в "Очи черные" строфу Бориса Поплавского: "Ресторан Закрыт, путь зимой блестит..." Второе даже ценнее: озаренный гением неумелый дилетант Поплавский не очень-то просится "под гитару".
В том же ряду — воспоминания Берберовой о Бунине. Как не разъяряться иным советским буниноведам (это не описка, хотя и нишу эти строки в апреле 1995 года) на берберовские рассказы о том, как Бунин нюхал цыпленка, прежде чем покушать ("Дворянин тухлятину есть не может..."), о том, как выпивал у себя на кухне с выпущенным из тюрьмы коллаборационистом Клягиным, выставив в переднюю полный до краев ночной горшок, о том, как любил "детскую матерщину", как попался в поезде на безбилетном проезде, и о том, как "12 февраля 1945 т. <...> С.К. Маковский заехал за ним, чтобы везти его к советскому послу Богомолову пить за здоровье Сталина". Бунин был первым из невернувшихся эмигрантов, чье творчество попало в СССР в виде изданною здесь довольно полного собрания сочинений (вторым оказался Георгий Иванов, но вместо СССР на карте к тому времени появилась Россия), и этим советским литературоведам образ Бунина, чуть шаржированно обрисованный Берберовой, портит всю икону. И начинаются длительные обвинения Берберовой в том, что во время оккупации Парижа она симпатизировала фашистам. Кстати, в подобном "платоническом" сотрудничестве с фашистами в разное время обвиняли также Георгия Иванова, Владимира Смоленского (об этом Берберова пишет довольно подробно) и что особенно замечательно еврея Лазаря Кельберина, тихого монпарнасского лирика. "Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется" принцип очень старый, вряд ли его придумал Игнатий Лойола. А кое-что, и вправду, останется. Именно то, что никогда и ни при каких обстоятельствах ни Владислав Ходасевич, ни Георгий Иванов, ни Нина Берберова, ни многие другие из числа лучших эмигрантских писателей не шли на компромисс с тов.Сталиным и его полномочными представителями.
Более сложен вопрос о "коллаборационизме" Д.С.Мережковского, назвавшего Гитлера в своем выступлении по радио после прихода немецких войск в Париж "новой Жанной д'Арк". Но вот листаю архив альманаха "Мосты", выходившего в Мюнхене в 1958 — 1970 годах под редакцией Г.А. Андреева (Хомякова) значительная часть этого архива была передана Андреевым в 1984 году мне, исключение составили лишь письма писателей, тогда еще здравствовавших, оттого ко мне не попали письма печатавшейся в "Мостах" Берберовой, и в письме Юрия Терапиано от 25 ноября 1962 года нахожу смелый "проэкт -вспомнить подвергнутого остракизму Мережковского" (орфография оригинала). Хомяков-Андреев (эмигрант "второй волны") "проэкт" одобрил. Двадцать лет после смерти Мережковского, пятнадцать после смерти "новой Жанны д'Арк", и только тогда дерзкое — "пора вспомнить"... А вот сталинского пособника Ромена Роллана никто не подверг остракизму и до сих пор, да и вряд ли кому придет это в голову в дальнейшем. Не говорю уже о писателях советских, особенно о Горьком, воспоминания о нем Берберова напечатала как раз в No 8 "Мостов", и значительная их часть попала в "Курсив".
Кстати, именно к этой части "Курсива" первые недоброжелатели, после выхода английского варианта книги в 1969 году и первою русского издания тиражом 600 экземпляров в немецком издательстве "Финк-ферлаг" в 1972 году, предъявили претензию, что Берберова в своей работе очень уж обильно использует факты, ранее нее описанные Ходасевичем (читай списывает у покойного мужа). Кое-какие совпадения, и вправду, есть, а как не быть им, если жили все в одном доме в Сорренто?
Ополчившемуся на "Курсив" Роману Гулю (и не ему одному) застила глаза красная пелена ненависти: на рубеже шестидесятых-семидесятых годов Берберова помянула ему сотрудничество с советскими издательствами в конце двадцатых и поставила его в один ряд с Эренбургом (см. примечания Берберовой к "Курсиву" в нашем издании). Хочу надеяться, Господь простит Гулю его несправедливые слова. Хотя в воспоминаниях о Горьком нет того дружеского чувства, которое позволяет людям быть в отношениях между собой на "ты" и на "сволочь", которое есть в берберовских воспоминаниях о том же Бунине, тот, кто интересуется Горьким, найдет в "Курсиве" немало ценного. Притом иной раз Берберова сообщает исторический факт, сама предполагая, что повествует о забавном, загадочном, немного даже бредовом случае.
